сойти с нее. Он, наверное, даже худший из мошенников, потому что в глубине души
прекрасно понимает: можно вести себя как порядочный человек — и тоже не
помрешь.
Вот что значит погружаться в непривычные размышления! Анибаль ушел на
рассвете, а я до того расстроился — не мог даже думать об Авельянеде.
Придумал два варианта, как подступиться к Авельянеде: а) откровенность —
сказать примерно так: «Вы мне нравитесь, давайте разберемся, что происходит»; б)
лицемерие — сказать примерно так: «Видите ли, девочка, у меня жизненного опыта
хватает, я мог бы быть вашим отцом, слушайтесь моих советов». Невероятно, но
второй вариант меня как будто больше устраивает. Первый очень уж рискованный, а
кроме того, ведь ничего еще нет. Она, наверное, и сейчас видит во мне более или
менее приемлемого шефа, только и всего. С другой стороны, не такая уж она
молоденькая. Двадцать четыре года, не четырнадцать. В этом возрасте некоторые
женщины предпочитают людей зрелых, может, и она тоже. Но жених тем не менее
болван. Ладно, так уж у них случилось. Может, она теперь по контрасту бросится в
другую сторону. А на другой стороне и окажусь я — человек зрелый, опытный, седой,
сдержанный, от роду сорок девять лет, никакими особыми хворями не страдаю,
зарабатываю неплохо. О детях моих упоминать не стоит, вряд ли оно было бы к
40
лучшему. Впрочем, она все равно знает об их существовании.
Итак, честные ли у меня намерения, как выразилась бы какая-нибудь кумушка-
соседка? По правде говоря, на прочный союз, вроде того что, мол, «одна лишь
смерть разлучит нас», я решиться не могу. Вот написал «смерть» — и сразу явилась
Исабель, только с ней все было совсем иначе; мне кажется, в Авельянеде меня
меньше всего волнует физическая ее привлекательность (может, вообще сорок
девять лет физическая привлекательность волнует меньше, чем в двадцать восемь),
а жить дальше без Авельянеды я не могу. Самое лучшее, конечно, было бы
заполучить Авельянеду без всяких обязательств на будущее. Но это уж слишком
жирно. Стоит, однако же, попытаться.
Пока я с ней не поговорю, ничего нельзя знать. Это все так, разговоры с самим
собой. Мне, признаться, опротивели немного встречи в темноте и меблированные
комнаты. Там воздуха не хватает, все происходит мгновенно, в спешке, и никогда ни с
одной женщиной я не разговаривал. Кто бы она ни была, до того, как легли в
постель, мне важно только одно — поскорее лечь; а после обоим хочется поскорее
уйти, вернуться к себе, в собственную свою постель, забыть друг о друге навсегда.
Долгие-долгие годы играю я в эту игру, и ни разу ни одного душевного разговора, ни
одного теплого слова (моего или ее), которое вспомнилось бы потом, бог знает когда,
в минуту жизненной смуты, помогло бы покончить с сомнениями, прибавило бы хоть
чуть-чуть решимости и сил. Впрочем, не совсем так. Как-то раз, в меблированных
комнатах на улице Ривера, лет эдак шесть или семь тому назад, одна женщина
сказала мне прекрасные слова: «У тебя такая физиономия, будто ты не любовью
занимаешься, а бумаги подшиваешь».
Опять Вигнале. Ждал меня возле конторы. Никуда не денешься, пришлось
идти с ним в кафе, выпить чашечку кофе — неизбежный пролог, после чего он
исповедовался целый час.
Вигнале весь сияет. Судя по всему, атаки свояченицы увенчались успехом, так
что теперь он и она утопают в блаженстве. «До чего же она в меня втрескалась, то
