50
Мы выработали план дальнейшей жизни — абсолютная свобода. Узнаем друг
друга поближе, посмотрим, что выйдет, пусть пройдет время, и тогда видно будет.
Никаких обязательств. Никаких обещаний. Она изумительна.
«Тебе, видимо, пошли на пользу твои тонизирующие средства,— сказала мне
Бланка.— Ты гораздо живее стал, веселее».
Теперь в конторе мы словно играем в какую-то игру. Я — шеф, она —
подчиненная. Решено так: все остается как было, сохраняется прежний тон,
привычный порядок. В девять утра я распределяю задания: Муньосу, Робледе,
Авельянеде, Сантини. Авельянеда — всего лишь одна из служащих моего отдела,
как и все, подходит она к моему столу и протягивает руку за листком со сведениями
по реализации на вчерашний день. И Муньос протягивает руку, длинную,
безобразную, с ногтями, похожими на когти; у Робледы рука короткопалая, почти
квадратная; у Сантини — тонкие пальцы, унизанные перстнями, а рядом с рукой
Сантини — ее рука, пальцы почти такие же, как у него, только женские, а не
женоподобные. Я сказал ей, что всякий раз, когда она приближается и протягивает
руку, я, как истинный рыцарь, целую (мысленно, разумеется) худенькие пальцы с
острыми торчащими косточками. Она говорит, что лицо у меня при этом каменное,
ничего не заметно. Иногда она меня нарочно дразнит, пытается рассмешить, но я
тверд. Настолько тверд, что сегодня Муньос подошел и спросил, не случилось ли
у меня какой беды, ибо вот уже несколько дней я, по его наблюдениям, чем-то
озабочен. «Наверное, из-за отчета? Не волнуйтесь, шеф. Все книги будут в порядке.
Прошлые годы мы гораздо больше запаздывали». Плевать мне на отчет! Я чуть
было не расхохотался ему в лицо. Но надо держаться. «Вы думаете, Муньос,
успеем? Смотрите, ведь там сразу же подойдет срок сдавать сведения в
Налоговый отдел, а эти зануды по три-четыре раза возвращают наши налоговые
обязательства, ну и, конечно, тогда куча работы. Надо постараться, Муньос, это,
видите ли, мой последний отчет, и хотелось бы подать его точно к сроку. Вы скажете
ребятам, ладно?»
51
Сегодня ужинал с Вигнале и Эскайолой. Все еще не могу прийти в себя.
Никогда с такой грозной ясностью не ощущал я, как неумолимо движется время.
Около тридцати лет не видались мы с Эскайолой, и я ничего о нем не знал. Высокий,
вертлявый, веселый подросток превратился в громадного толстяка со складками
жира на затылке, с красным дряблым ртом, лысиной в коричневых пятнах, будто
закапанной кофе, и безобразными мешками под глазами, которые трясутся, когда он
смеется. Да, Эскайола теперь смеется. Там, на улице Брандсен, вся сила его шуток
заключалась в том, что он никогда не смеялся. Мы просто падали со смеху, а
Эскайола оставался невозмутимо серьезным. Сегодня за ужином Эскайола все
время шутил, рассказал неприличный анекдот, знаковый мне еще со школы, сыпал
историями из своей практики биржевого маклера, которые, видимо, казались ему
пикантными. В конце концов я сдержанно улыбнулся, а Вигнале (он в самом деле
добрый малый) расхохотался до того неестественно, что смех его походил больше
на приступ коклюша. Я не выдержал и сказал Эскайоле: «Ты изменился, растолстел,
но не в этом дело; странно слышать, как ты хохочешь. Прежде, бывало, ты самую
что ни на есть заковыристую историю рассказываешь, а у самого рожа будто на
