похоронах. Оттого нас и пронимало». Что-то вроде бессильной злобы вспыхнуло во
взгляде Эскайолы, но он тут же пустился в объяснения: «Понимаешь, что
получилось? Я раньше и правда острил, а сам не смеялся, никогда не смеялся,
верно. Как это ты помнишь! И вот в один прекрасный день—не знаю, что
рассказывать. Чужие истории повторять мне не нравилось. Ты же помнишь, я был
выдумщик. Мои истории никто нигде раньше не слыхал. Я их сам сочинял, иной раз
даже целую серию придумывал, там у меня один и тот же герой все время
действовал, как в комиксах, по две, по три недели я их смаковал. Ну так вот, понял я,
что больше не могу придумать ни одной истории (не знаю, что со мной стряслось,
мозги высохли), тут-то и надо было уйти с ринга, как хороший боксер делает, а я
начал чужие шутки повторять. Сначала отбирал лучшие, потом и они кончились, стал
брать что попало. Не мог остановиться, а приятели перестали смеяться, больше их
не смешило то, что я рассказывал. Они были правы, но я и тут не отступил.
Придумал такой прием: стал смеяться сам во время рассказа, старался заразить
слушателей, убедить, что история моя в самом деле забавна. Сначала смеялись
52
вслед за мною, вскоре, однако, почувствовали подвох и перестали. Опять они были
правы, но я же не мог остановиться. И в конце концов, сам видишь, стал занудой.
Хочешь, дам совет? Говори со мной о чем-нибудь печальном, тогда и останемся
друзьями».
Почти каждый день она приходит пить со мной кофе. Мы беседуем по-
приятельски. Мы — друзья и даже немного больше. В этом «немного больше» я
делаю некоторые успехи. Так, мы иногда говорим о Нашем. Наше — это
неприметная нить, связывающая ее со мной. Но говорим мы о Нашем всегда как бы
со стороны. Например: «В конторе никто до сих пор не догадался о Нашем». Или же
то-то и то-то началось еще до того, как возникло Наше. Но что представляет собой
Наше на деле? Пока что, по крайней мере, всего лишь некий союз перед лицом
остальных, некая общая тайна, с одной стороны — мы двое, с другой — все прочие.
Не связь, конечно, не интрижка и уж, разумеется, никак не помолвка. И все-таки мы
не просто друзья. Самое худшее (или лучшее?) то, что подобная неопределенность
нисколько ее не тяготит. Она мне доверяет, говорит со мной тепло, может быть, даже
с нежностью. У нее очень своеобразный и достаточно иронический взгляд на людей.
Подтрунивать над своими сослуживцами она не любит, однако хорошо знает цену
каждому. Иногда в кафе оглянется вокруг и обронит замечание, такое меткое, точное,
просто на удивление. Вот хоть сегодня: сидят за соседним столиком несколько
женщин лет тридцати — тридцати пяти. Поглядела она на них внимательно и вдруг
говорит: «Из нотариальной конторы, да?» В самом деле, это были служащие
нотариальной конторы, я давно знаю некоторых из них, по крайней мере видел не
раз. «Вы с ними знакомы?» — спросил я. «Нет, никогда раньше не встречала».— «А
тогда как же вы могли угадать, что они из нотариальной конторы?» — «Не знаю,
всегда можно догадаться. По манерам, по поведению; губы они красят одним резким
движением, словно на доске пишут; и кашляют постоянно, оттого что постоянно
читают нотариальные акты; и еще с сумочкой они не умеют обращаться, привыкли с
портфелем ходить. Говорят сдержанно, будто опасаются сказать что-либо
противозаконное, в зеркало никогда не смотрятся. Вот поглядите-ка на ту, вторую
слева, какие у нее икры — будто у чемпионки в тяжелом весе. А та, что с ней рядом
сидит, не умеет даже яичницу приготовить, по лицу видно. У меня прямо мурашки по
53
