спине бегают, когда я на нее гляжу. А вам ничего?» Нет, у меня не бегают по спине
мурашки (мало того, я знал когда-то одну служащую из нотариальной конторы, так у
нее был бюст, прекрасней которого не найти во всей вселенной и даже за ее
пределами), мне просто радостно ее слушать, я люблю, когда она воодушевляется и
разносит кого-либо или, напротив, запальчиво защищает. Бедняжки из нотариальной
конторы, мужеподобные, энергичные, мускулистые, продолжали свою беседу; они и
не подозревали, какой уничтожающей критике их подвергли за соседним столиком,
не знали, какое жестокое порицание вызвали их лица, фигуры, манеры и слова.
Ну, хорош гусь этот приятель Эстебана! Пятьдесят процентов выходного
пособия требует. Зато уверяет, что мне не придется работать ни одного лишнего дня.
Искушение велико. Вернее, было велико. Ибо я уже пал. Он уступил, согласился на
сорок процентов, посоветовал поспешить, пока он не раздумал, потому что никогда
так не бывало — со всех он брал пятьдесят процентов, не меньше, я могу спросить
кого угодно; «среди людей моей профессии много взяточников и мошенников» —
сказал он, мне же он уступает оттого только, что я отец Эстебана. «Люблю я его,
негодяя, как брата родного, уже четыре года мы с ним каждый вечер в бильярд
играем, такое роднит, папаша». Я вспомнил Анибаля, наш разговор в воскресенье,
пятого числа, вспомнил свои слова: «Теперь дают взятку, даже если хотят получить
то, что положено, а это уж полный развал».
Тридцать первое мая — день рождения Исабели. Как давно это было.
Однажды я купил ей ко дню рождения куклу, которая могла закрывать глаза и ходить.
Я принес куклу домой в большой твердой картонной коробке. Положил на кровать и
сказал Исабели: Угадай, что в коробке?» «Кукла»,— ответила она. Этого я ей так
никогда и не смог простить.
Дети не вспомнили, какой сегодня день, во всяком случае ничего мне не
сказали. Память о матери как-то сама собою мало-помалу рассеялась. В сущности,
одна только Бланка, как мне кажется, грустит о матери, говорит о ней просто, без
внутреннего усилия. Может быть, виноват я? Первое время я редко упоминал
Исабель, потому что было больно. Теперь я тоже редко ее упоминаю, потому что
54
боюсь ошибиться, спутать Исабель с другой женщиной, которая не имеет с ней
ничего общего.
Неужели когда-нибудь Авельянеда так же забудет меня? Вот тут и таится
главное: чтобы забыть, надо сперва запомнить, пусть хоть начнет запоминать.
Время летит. Иногда я думаю, что надо спешить жить, извлечь максимум из
оставшихся лет. Пока что люди, пересчитав все мои морщины, говорят вежливо: «Но
ведь вы еще не старый человек». Еще. Сколько продлится это «еще»? Эта мысль
заставляет торопиться, я с тоскою смотрю, как ускользает жизнь, утекает, будто
кровь из открытых вен, и нет возможности ее остановить. Жизнь— это работа,
деньги, везение, дружба, здоровье, всякие сложности, однако (и тут всякий со мной
согласится) когда мы думаем о Жизни, когда говорим, например, что «цепляемся за
жизнь», то под словом «жизнь» мы понимаем нечто другое, гораздо более
конкретное, манящее, самое для нас важное,— Счастье. Я думаю о счастье (в любой
его форме) и уверен, что счастье и есть жизнь. И я спешу жить, мучительно спешу,
потому что все мои пятьдесят лет шагают за мной по пятам. Впереди, я надеюсь,
еще не так мало, будет и дружба, и сносное здоровье, привычные заботы, надежды
на удачу. Но сколько времени остается для счастья? В двадцать лет я был молод, и в
