Андес. И еще одно достоинство: обставить ее стоит буквально гроши. Впрочем, это,
конечно, только так говорится. Придется снять со счета все мои две тысячи
четыреста шестьдесят пять долларов семьдесят девять центов.
Сегодня вечером мы с ней увидимся. Ничего пока не скажу.
Однако же сказал. Мы прошли три квартала, от улицы Восьмого октября до ее
дома, фонари на этот раз горели. Кажется, я заикался; я напомнил о нашем плане —
оба мы совершенно свободны, узнаем друг друга получше и посмотрим, пусть
пройдет время, а там видно будет. Да, конечно, я заикался. Месяц прошел с тех пор,
как она пришла в кафе на углу Двадцать пятой и улицы Мисьонес выпить свой кофе.
«Я хочу кое-что предложить тебе»,— сказал я. Я говорю ей «ты» с пятницы, с
седьмого числа, а она мне — нет. Я думал, она ответит «я знаю», было бы много
легче. Но нет. Она не пожелала снять эту ношу с моих плеч. Не догадалась или,
может быть, не захотела догадаться. Никогда у меня не получались вступления, и тут
тоже я сразу сказал то, что нельзя было не сказать: «Я снял квартиру. Для нас».
Фонари горели, пришлось мне выдержать ее взгляд. Печальный, кажется, не знаю. Я
так и не научился понимать, что хочет сказать женщина, когда смотрит тебе в глаза.
Иногда думаешь, будто она тебя спрашивает, а потом начинаешь догадываться, что,
наоборот, она тебе отвечает. Встала вдруг между нами туча, надвинулась. Туча
называлась «брак». Оба мы видели тучу, но оба знали, что скоро она уйдет и завтра
вновь засияет над нами ясное небо. «Не спрашивая меня?» — сказала она. Я кивнул
утвердительно. Ответить членораздельно я, говоря по правде, просто не мог — ком
стоял в горле. «Правильно,— она попыталась улыбнуться,— со мной так и надо
обращаться, без церемоний, поставить перед свершившимся фактом, и все». Дверь
ее дома оставалась на этот раз незапертой, так как было еще совсем рано. И всюду
горел свет. Таинственная поэтичность исчезла. Тяжкое молчание нависло над нами.
Я начал догадываться, что мое сообщение не привело ее в восторг. Но в пятьдесят
лет восторга уже не ждешь. Ведь она все-таки не сказала «нет»? Конечно, не
60
сказала, только пришлось заплатить за это дорогой ценой: горько мне было,
мучительно горько глядеть, как она стояла передо мной, слегка ссутулившись в
своем темном жакете, и по лицу ее я видел — многое кончилось для нее навсегда в
эту минуту. Она не поцеловала меня на прощанье. Я тоже не пытался. Лицо ее
оставалось суровым. И вдруг словно плотина прорвалась — я никак не ожидал этого,
— не в силах больше носить маску, она сбросила ее, закинула голову, прислонясь
затылком к двери, подняла ко мне лицо и начала плакать. Это не были пресловутые
слезы счастья, нет. Так плачет человек, смирившийся с горем. Если ты не смирился,
есть смысл рыдать с дрожью, с судорогами, особенно на людях. Но когда ты
горюешь и в то же время смиряешься со своим горем, когда не предвидится ни
мятежа, ни жертвы, ни героизма, тогда плачешь тихо, ибо никто не может помочь, а
кроме того, в глубине души ты знаешь, что горе пройдет, наступит в конце концов
спокойствие, все встанет на свои места. Именно так она и плакала. Тут я ошибиться
не мог. «Чем я могу помочь? — все-таки спросил я.— Как сделать, чтобы тебе стало
немного легче?» Бессмысленный вопрос. И тогда поднялось со дна души сомнение:
«В чем дело? Ты хочешь, чтобы мы поженились?» Но нет, та туча уже ушла далеко.
«Нет,— отвечала она. — Я плачу обо всем сразу». Как верно она сказала! Обо всем:
о том, что горят фонари, о том, что мне пятьдесят, что она хорошая девочка, что у
меня трое детей, что у нее был жених, что у нас есть теперь квартира... Я достал из
кармана платок и вытер ей глаза. «Ну, прошло?» — спросил я. «Да, прошло». Оба
