словно нарочно, не по росту сделаны, в расчете на кого-то другого, — тоже ничего
хорошего. И лампы современные мне не нравятся, всегда они освещают как раз то,
на что ни тебе самому не хочется смотреть, ни другим: паутину, например, тараканов
либо электропроводку.
Впервые в жизни, кажется, я устраиваю жилье по своему вкусу. Когда я
женился, моя семья подарила нам спальню, а семья Исабели — столовую. Никак они
не вязались одна с другой, впрочем, это никого не волновало. Затем явилась как-то
теща и говорит: «Вам нужна картина для гостиной». Сказано — сделано. На
следующее утро уже висел на стене натюрморт: колбасы, кусок засохшего сыра,
дыня, каравай хлеба домашней выпечки, бутылки с пивом, да что там долго говорить
— я лишился аппетита на целых полгода. После этого всякий раз по случаю какой-
нибудь торжественной даты очередной дядюшка присылал нам то картину с чайками
для спальни, то пару майоликовых голубков, до того трогательных, что прямо тошно.
После смерти Исабели прислуга, время и моя небрежность справились мало-помалу
с натюрмортами, чайками и голубками, а Хаиме наводнил дом жуткими шедеврами,
которые без длительных и настойчивых разъяснений понять невозможно. Иногда я
вижу, как Хаиме и его друзья застывают в немом восторге перед картиной, на
которой изображен кувшин с крыльями, вырезки из газет, дверь и мужские половые
органы, а потом говорят: «Какая ужасная репродукция!» Не понимаю и понимать не
хочу, потому что, если по-честному, все их восхищение — одно притворство! Я как-то
раз спросил: «Почему бы не повесить какую-нибудь репродукцию картин Гогена,
Моне или Ренуара? Чем они плохи?» И тогда Даниелито Гомес Феррандо, дуралей,
который ложится в пять утра, потому что «ночные часы есть часы подлинной жизни»,
а брезглив до того, что не ходит в рестораны с тех пор, как увидел там человека,
ковырявшего в зубах, так вот именно этот тип ответил мне: «Но мы ведь живем в век
абстракции, сеньор». Сам же он наводит на размышления отнюдь не абстрактные:
брови подбриты, жеманится, словно беременная кошка.
63
Я отпер дверь, пропустил ее вперед. Вошла маленькими шажками, стала
осматривать все очень внимательно, словно хотела впитать в себя постепенно свет,
воздух, запахи. Провела ладонью по секретеру, по софе. В спальню даже не
заглянула. Села. Постаралась улыбнуться и не смогла. Мне показалось, что у нее
подогнулись ноги. Подняла глаза на репродукцию на стене. Сказала: «Боттичелли».
Ошиблась — Филиппо Липпи. После как-нибудь скажу. Стала расспрашивать, на
каких условиях я нанял квартиру, из какого магазина привез мебель, несколько раз
повторила: «Мне нравится».
Было семь часов вечера, солнце почти уже скрылось, в последних его лучах
кремовые обои стали апельсиновыми. Я сел с ней рядом, она напряженно
выпрямилась. Крепко вцепилась в сумку. Я взял сумку у нее из рук. «Не забывай —
ты здесь не гостья, а хозяйка». Она старательно боролась с собой: провела рукой по
волосам, сняла жакет, вытянула ноги. «В чем дело? — спросил я.— Тебе страшно?»
«У меня разве такой вид, будто мне страшно?»— ответила она вопросом.
«Откровенно говоря, да».— «Может быть. Только я боюсь не тебя и не себя».—
«Знаю. Ты боишься Этой Минуты». Она как будто немного успокоилась. Одно лишь
несомненно — она нисколько не притворялась. Испугалась на самом деле, даже
побледнела немного. Не похожа она на прежних моих приятельниц: согласится
такая, бывало, ехать в меблированные комнаты, а перед тем, как сесть в такси,
непременно закатывает истерику, начинает рыдать и звать маму. Она же, сразу
