видно, ничуть не жеманится, она в смятении, и я не хочу (может быть, мне
невыгодно) чересчур вдаваться в причины ее смятения. «Понимаешь, мне надо
свыкнуться с этой мыслью»,— сказала она, желая, по-видимому, меня успокоить.
Она угадала, что я немного растерян. «Всегда то, что заранее себе представляешь,
оказывается потом не совсем таким. Но, должна признаться, я за многое тебе
благодарна. И то, что ты тут устроил, почти не отличается от того, что я ожидала».—
«Ожидала? С каких пор?» — «С тех самых пор, как в школе влюбилась в учителя
математики». Стол был уже накрыт, расставлены гладкие желтые тарелки, их
выбрала для меня продавщица в универмаге (впрочем, мне самому они тоже
понравились). Я раскладывал закуски, с великим старанием выполняя обязанности
гостеприимного хозяина. Она уверяла, что все очень вкусно, а между тем давилась
каждым куском. Однако к концу ужина, когда настал момент раскупорить
64
шампанское, все-таки немного порозовела. «До какого часа ты можешь остаться?»
— «До самого позднего».— «А твоя мать?» — «Моя мать знает о Нашем».
Удар ниже пояса, вот уж это совсем никуда не годится. Я почувствовал себя
голым, так бывает во сне, когда в тоске и ужасе бредешь в одних трусах по Саранди,
а с обеих сторон стоят на тротуарах люди и хохочут. «Но зачем же?» — осмелился я
спросить. «Я всегда рассказываю матери все».— «А отцу?» — «Отец витает в
облаках. Он у меня портной. Ужасный. Ты не вздумай заказывать ему костюм. Он их
все шьет на один манекен. И кроме того, он — теософ. И еще — анархист. Меня он
никогда ни о чем не спрашивает. По понедельникам встречается с теософами и до
рассвета толкует о Блаватской, а по четвергам у нас собираются анархисты и до
хрипоты спорят о Бакунине и Кропоткине. Вообще же отец мой — человек тихий,
иногда взглянет вдруг на меня кротко, ласково и скажет такое для меня важное,
такое важное, никогда я ничего похожего не слышала». Я рад был, что она
рассказывает мне о своих родителях, сегодня особенно рад. Ибо надеялся, что это
— хорошее начало, что так нам легче будет сблизиться. «А что твоя мать говорит
обо мне?» Мать Исабели на всю жизнь травмировала меня. «О тебе? Ничего. Она
говорит обо мне». Она допила остаток шампанского и вытерла губы бумажной
салфеткой. На губах совсем не осталось помады. «Говорит, что я всегда увлекаюсь,
что у меня нет выдержки».— «Это про нас с тобой или вообще?» — «Вообще. У нее
теория есть, главная теория ее жизни, которая придает ей силы: что счастье,
настоящее счастье, вовсе не так поэтично и даже не так приятно, как мы
воображаем.
Она утверждает, что по большей части люди считают себя несчастными
просто потому, что думают, будто счастье — это какое-то постоянное блаженство,
восторженный экстаз, нескончаемый праздник. Нет, говорит она, счастье — оно
меньше всего этого (или, может быть, больше, но, во всяком случае, совсем другое),
и наверняка многие, считающие себя неудачниками, на самом деле — счастливцы,
только не понимают, не признают этого, думают, что не удалось им добраться до
настоящего блаженства. Ну, вроде как история с Голубым Гротом. Все говорят — он
волшебный, ты никогда его не видел, но что волшебный, не сомневаешься, а потом
приходишь в Голубой Грот — и оказывается, все волшебство в том только и
заключается, что, если опустить в воду руку, она постепенно становится голубой и
начинает светиться». Она, по-видимому, с удовольствием пересказывала мне мысли
65
матери. Я же понял, что от всей души хотела бы она думать, как мать, но не может.
«А ты сама,— спросил я,— как себя чувствуешь, когда рука твоя постепенно
становится голубой и начинает светиться?» Я прервал ее размышления, вернул на
