землю, в этот Наш Миг, в Наше Сегодня. «Мне ни разу еще не приходилось опускать
руку в воду»,— ответила она и вдруг залилась краской. Покраснела она потому, что
слова ее я мог бы принять за приглашение, даже за торопливость. Конечно, моей
вины тут не было, но с этой минуты все пошло прахом. Она вскочила, прислонилась
к стене. «Могу я попросить тебя о первой услуге?» — Она старалась говорить мягко,
но получалось сурово, требовательно. «Можешь»,— ответил я, уже полный дурных
предчувствий. «Отпустишь меня отсюда так, без этого? Сегодня, только сегодня.
Завтра, даю тебе слово, все будет хорошо». Я чувствовал себя разочарованным,
одураченным, растроганным. «Конечно, отпущу. Еще чего не хватало!» Но не
хватало. Да как еще не хватало!
Эстебан заболел. Доктор говорит, возможно, что-то серьезное. Надеюсь все же
— нет. Плеврит, а может быть, что-нибудь в легких, он не знает. Врачи никогда ничего
не знают. После завтрака я зашел его навестить. Играло радио, Эстебан читал.
Увидев меня, загнул верхний угол страницы, закрыл книгу. Выключил радио. Словно
хотел сказать: «Не дают покоя, суются в мою жизнь». Я сделал вид, будто не
заметил. И не знал, о чем говорить. Никогда я не знаю, о чем говорить с Эстебаном.
Любой наш разговор, на любую тему роковым образом превращается в спор.
Эстебан спросил, как идет дело с пенсией. Кажется, хорошо. В сущности, тут нет
ведь ничего сложного. Я давно уже привел в порядок свой послужной список,
заплатил все требуемые взносы, проверил регистрационную карточку. «Твой
приятель обещает, что долго тянуть не будут». Моя пенсия — постоянный предмет
наших бесед с Эстебаном. Давно уже заключили мы нечто вроде молчаливого
соглашения — говорить только на эту тему. Сегодня, однако, я сделал попытку
нарушить соглашение: «Ладно, расскажи-ка лучше немного о себе. Мы никогда не
говорим с тобой толком». — «Это верно. Потому, видимо, что и ты и я очень уж
всегда заняты». — «Видимо, так. Только скажи: у тебя и вправду много работы в
вашей конторе?» Дурацкий вопрос, оскорбительный. Ответ можно было предвидеть,
но я не предвидел. «Ты что хочешь сказать? По-твоему, мы, государственные
66
служащие, все бездельники? Это ты хочешь сказать? Ну ясно. Только вам,
почтенным служителям коммерции, дарована способность трудиться честно и
добросовестно». Я разозлился вдвойне, потому что сам был виноват. «Слушай, не
заводись. Вовсе я не это хотел сказать, даже и не думал. Обидчивый ты, словно
старая дева, или, может, чувствуешь, что рыльце в пушку». Против ожидания он не
сказал в ответ ничего резкого. Ослабел, наверное, от жара. Мало того, стал даже
оправдываться: «Может быть, ты и прав. Вечно я в дурном настроении, а отчего —
не знаю. Кажется, на самого себя злюсь». В качестве признания, да еще от
Эстебана, эти слова кажутся преувеличением. Однако как самокритика они, на мой
взгляд, весьма близки к истине. Я уже давно подозреваю, что Эстебан действует
наперекор своей совести. «Что ты скажешь, если я оставлю государственную
службу?» — «Сейчас?» — «Ну, не сейчас, конечно, а когда поправлюсь, если
поправлюсь. Врач сказал, что я, наверное, несколько месяцев проболею».— «А
почему вдруг такой крутой поворот?» — «Не спрашивай. Мало тебе разве, что я
решил уйти?» — «Вовсе не мало. Я очень рад. Меня только беспокоит: если
понадобится отпуск по болезни, легче его получить на теперешней твой службе». —
«Тебя же вот не уволили, когда ты тифом болел? Ведь не уволили, правда? А ты
около шести месяцев не ходил на работу». Говоря по правде, я спорил просто для
собственного удовольствия — приятно было слышать его возражения. «Пока что
