Долго разговаривал с Анибалем. Впервые в присутствии другого человека
произношу имя Авельянеды, то есть впервые произношу его с тем чувством, которое
на самом деле испытываю. Пока говорил, я время от времени как бы видел всю свою
историю со стороны, глазами глубоко заинтересованного наблюдателя. Анибаль
слушал с благоговейным вниманием. «А почему ты не женишься? Я что-то не пойму,
что за тонкости такие?» По-моему, он нарочно делает вид, будто не понимает, ведь
дело-то ясное. Я снова начинаю ему втолковывать, повторяю еще и еще все старые
доводы: мой возраст, ее возраст, каким я стану через десять лет, какой она станет
через десять лет, я не хочу портить ей жизнь и не хочу остаться в дураках, не хочу
отказаться от счастья, но у меня трое детей и т. д. и т. д. «А ты считаешь, что так ты
не портишь ей жизнь?» Порчу, конечно, неизбежно, но все же это лучше, чем
73
связать ее по рукам и ногам. «А она что говорит? Согласна?» Вот от такого вопроса
сразу становится неуютно. Не знаю я, согласна она или нет. Она человек мягкий,
сказала, что да, но я, по правде говоря, все равно не знаю. Может, ей больше по
душе прочные отношения, официально освященные? Может, я только говорю,
будто поступаю так ради нее, а на самом деле — ради себя? «Ты действительно
боишься остаться в дураках или чего похуже?» Вот негодяй, решил, видимо, вложить
персты в мою рану. «Ты это про что?» — «Ты просил меня сказать все начистоту,
верно? Так вот: я про то, что, на мой взгляд, дело тут простое — ты боишься, что
через десять лет она наставит тебе рога». До чего же скверно, когда тебе говорят
правду в лицо, особенно такую! Даже в утренних своих монологах ты стараешься
обходить эту правду, в те минуты, когда бормочешь всякую горестную чепуху,
мучительно-горестную, полную ненависти к себе, и, прежде чем окончательно
проснуться, Я стремишься рассеять все это, надеть поскорее маску, чтобы потом Я
целый день люди видели только маску и только маска видела бы их. Выходит, я
боюсь, что через десять лет она наставит мне рога? Я выругался вполне
традиционно, как положено настоящему мужчине, ежели его обозвали рогоносцем,
хотя возможность стать таковым отодвинута далеко во времени и пространстве. Но
сомнение все же ворочается в моем мозгу, и сейчас, когда я пишу, мне уже не I
кажется, что я великодушный и сдержанно-спокойный человек, а скорее просто
заурядный пошляк.
После полудня дождь полил как из ведра. Двадцать минут простояли мы на
углу, ожидая, когда он утихнет, и растерянно глядя на пробегавших мимо людей.
Прозябли страшно, и я уже начал чихать с угрожающей регулярностью. Раздобыть
такси нечего было и мечтать. До квартиры нашей оставалось два квартала, и мы
решили идти пешком. На самом деле мы, конечно, не шли, а, как и все, бежали
сломя голову и через три минуты, мокрые насквозь, оказались на месте. Я до того
измучился, что повалился на кровать да так и лежал довольно-таки долго, будто
старая тряпка. Однако прежде достал все-таки одеяло и завернул ее — на это у
меня сил хватило. Она сняла жакет, с которого текло, и юбку, превратившуюся в
нечто совсем уж жалкое. Я постепенно приходил в себя, а через полчаса и вовсе
согрелся. Пошел на кухню, зажег примус, поставил греть воду. Она окликнула меня
74
из спальни. Я вошел, она стояла у окна, завернувшись в одеяло, глядела на дождь.
Я встал рядом и тоже смотрел, оба мы молчали. И вдруг я почувствовал: эта минута,
этот крохотный ломтик жизни, самой обычной, повседневном, и есть высшая ступень
блаженства, настоящее Счастье. Я ощущал его с небывалой, немыслимой полнотой
