и в то же время болезненно сознавал, что продолжения не будет, во всяком случае с
той же силой и интенсивностью. Высшая точка, она же и есть точка, разумеется, так.
Я ведь понимаю, иначе не бывает — только миг, один коротенький миг, мгновенная
вспышка, и продлить ее не дано никому. За окном трусил пес в наморднике,
неспешно, как бы смирившись с неизбежностью. И вдруг остановился, вдохновенно
поднял ножку, после чего снова не торопясь затрусил дальше. Похоже, он
остановился только с одной целью — убедиться, что дождь все еще идет. Мы
взглянули друг на друга и расхохотались. И тотчас чары рассеялись, высшая точка
осталась позади. Но все равно, Авельянеда здесь, со мной, я ощущаю ее близость,
могу 'Опять ее, поцеловать. Могу сказать просто: «Авельянеда». В этом слове так
много слов, самых разных. Я умею придавать ему сотни значений, а она умеет их
различать. Это наша игра. Утром я творю: «Авельянеда», это значит «здравствуй».
«Авельянеда» может означать упрек, предостережение, оправдание. Иногда она
нарочно притворяется, будто не понимает, дразнит меня. Я произношу:
«Авельянеда», означающее «иди ко мне», а она отвечает лукаво: «Ты думаешь, мне
уже пора уходить? Еще ведь так рано!» О, как далеко то время, когда «Авельянеда»
было просто фамилией, фамилией моей новой сотрудницы (всего лишь пять
месяцев тому назад я писал: «Девушка, кажется, трудится не слишком охотно, но
хотя бы понимает, когда ей объясняешь что-либо»), ярлычок, отличавший девушку с
широким лбом и большим ртом, почтительно на меня глядевшую. Вот она здесь,
стоит рядом со мной, завернувшись в свое одеяло. Я не помню, как жил, когда она
казалась мне незначительной, скромной, пожалуй симпатичной, и только. Зато я
знаю, как живу сейчас: прелестная эта женщина влечет меня к себе до безумия,
радует сердце, целиком отданное ей. Я нарочно моргаю заранее, чтобы потом ничто
не мешало глядеть, не отрываясь глядеть на нее. Взгляд мой окутывает ее и греет
гораздо сильнее одеяла, я говорю «Авельянеда», и на этот раз она прекрасно меня
понимает.
75
Восхитительный солнечный день, почти осенний. Мы отправились в Карраско.
Пляж был пуст, может быть, потому, что в июле люди не решаются верить хорошей
погоде. Мы сели на песок. Когдапляж пуст, волны кажутся величественными, они
правят пейзажем. И я ощущаю себя маленьким, робким, покорным. Я гляжу на море,
неумолимое и пустынное, гордое своей пеной и своей смелостью, на чаек, едва
заметных, беззаботных, почти нереальных, и тотчас пытаюсь спастись, раствориться
в безответственном восхищении. Но потом, почти сразу, восхищение тает, и я
чувствую себя беззащитным, как ракушка, как камешек, подхваченный волною.
Море—оно как вечность. Когда я был ребенком, оно билось и билось о берега, и так
же билось оно, когда ребенком был мой дед и дед моего деда. Сила подвижная и
безжизненная. Волны не ведают мысли, не ведают чувства. Море—свидетель
истории человечества, бесполезный свидетель, ибо не знает, что такое история
человечества. А если море—это бог? Но ведь и он — бесчувственный
свидетель, сила подвижная и безжизненная. Авельянеда тоже глядела на море,
почти не мигая, ветер запутался в ее волосах. «Ты веришь в бога?» — спросила она,
как бы продолжая мои мысли. «Не знаю, я хотел бы, чтобы бог существовал, но не
уверен, что он есть. И еще не уверен, если бог существует, что он такой, каким мы в
своем жалком полузнании его представляем». — «Но ведь это же так ясно. Ты
усложняешь, потому что тебе хочется, чтобы у бога было лицо, руки, сердце. А бог —
то, что всему дает имя. Можно сказать, что бог — это Все. Вон тот камень, моя
