мне попутешествовать, проехать по чужим городам, повидать чужие края,
полюбоваться памятниками и произведениями искусства—все равно больше всего
меня привлекали бы Люди. Разве не интересно вглядываться в лица, ловя
выражение радости или печали, наблюдать, как каждый спешит по тропе своей
судьбы, толкается, рвется вперед, как торопятся они, ненасытные и прекрасные,
забыв о бренности своего существования, о своем ничтожестве, живут безоглядно,
не замечая, не желая замечать, что, в сущности, все мы в западне. Я, кажется,
103
никогда до сих пор не обращал внимания на площадь Матрис. Наверное, я проходил
по ней тысячу раз, может быть, зачастую бранился, что приходится делать крюк,
огибая фонтан. Видел я и раньше площадь Матрис, разумеется видел, но ни разу не
остановился, чтобы вглядеться в нее, вдуматься, почувствовать, понять. Долго стоял
я, постигая воинственную мужественную душу Кабильдо1, созерцая лицемерно
безмятежное лицо собора, смятенное волнение деревьев. И тогда почувствовал со
всей четкостью и глубиной: вот он, мой город, родной навсегда. В этом я, по-
видимому, фаталист (во всем остальном, кажется, нет). У каждого есть свое,
единственное на всей земле, место, тут он и должен вносить свою лепту. Я —
здешний и здесь вношу свою лепту. Вон тот прохожий (пальто длинное, уши торчат,
сильно припадает на ногу) — он такой же, как я. Он еще не знает о моем
существовании, но настанет день, он меня заметит, посмотрит прямо в лицо, увидит
со спины или в профиль, ощутит что-то общее, скрытую связь между нами, и мы
сразу поймем друг друга. А может, тот день никогда не настанет, прохожий не
почувствует дыхания этой площади, которая нас сближает, связывает, роднит. Но все
равно, как бы то ни было, он такой же, как я.
Осталось всего четыре дня отпуска. О конторе я не скучаю. Скучаю об
Авельянеде. Сегодня ходил в кино, один. Смотрел ковбойский фильм. Примерно до
середины было забавно, потом надоело, я рассердился на самого себя за
терпеливость.
Я потребовал, чтобы Авельянеда не ходила сегодня в контору. Я же ее
начальник, я разрешаю, ну и все тут. Весь день она пробыла со мной в нашей
квартире. Воображаю, как бесится Муньос — двоих сотрудников нет на месте, вся
ответственность ложится целиком на его плечи. И я не только представляю себе, как
Муньос злится, я его отлично понимаю. Но все равно. Я уже в том возрасте, когда
хорошо видишь (да так оно и есть), как невозвратимо утекает время. Приходится
отчаянно цепляться за счастье, милое счастье, что поступило так разумно —
нежданно явилось ко мне. Вот почему не могу я стать опять великодушным и
1Здание городской управы в Монтевидео.
104
благородным, не могу беспокоиться о Муньосе больше, чем о себе. Жизнь уходит,
вот сейчас, сию минуту она ускользает, утекает, близится к концу, и нег у меня сил
выносить это. Время, проведенное с Авельянедой, не вечность, а день, всего лишь
один день, бедный, жалкий, короткий, и все мы, начиная с господа бога, все до
одного, осуждены прожить его. День не вечность, день — миг, но в конце концов день
этот — единственная вечность, дарованная нам. И я сжимаю его в кулаке, выпиваю
его весь, до дна, и не хочу больше ни о чем думать. Потом, быть может, когда придет
обещанная свобода, таких дней будет много, и я со смехом стану вспоминать свою
торопливость, свое нетерпение, свою тревогу. Быть может, быть может. Но пока что...
Это «пока что» дает облегчение, ибо содержит то, что существует, чем я владею
