чем упрекнуть, подобное спокойствие, сдержанность, то есть, попросту говоря,
отсутствие страсти, просто невыносимо. Но упрекнуть их не в чем, повода нет.
Каждый знает, что другой добр, честен, великодушен. Знает также, что, как ни
прекрасны их отношения, любви нет и сердцам их не суждено загореться. Никогда не
загорятся их сердца, и тем не менее они все сильнее привязываются друг к другу».
«А что происходит с тобой и со мной? Наши сердца горят?» — спросил я, но она
глядела отрешенно, и во взгляде ее я увидел недоумение, она тоже не понимала, как
очутилась в этом мире.
Говорил с Эстебаном. Бланка отправилась завтракать с Диего, и в полдень мы
остались вдвоем. С большим облегчением услыхал я, что Эстебану все известно.
Хаиме ему рассказал. «Видишь ли, папа, я не совсем тебя понимаю, и твое решение
связать свою жизнь с женщиной, которая настолько тебя моложе, не кажется мне
самым лучшим. Одно только могу сказать твердо: осуждать тебя я не берусь. Я же
понимаю — со стороны, когда дело не касается тебя лично, очень легко рассуждать,
что хорошо, а что плохо. А вот как увязнешь по шею сам (со мной такое уже не раз
бывало), тогда все видится по-иному, чувства обостряются, всплывают на
поверхность укоренившиеся в душе старые правила морали, и неизбежные для тебя
жертвы и отречения непонятны равнодушному наблюдателю. Дай бог, чтоб у тебя
все пошло хорошо, не с виду только, а по-настоящему хорошо. Когда чувствуешь,
что тебе есть на кого опереться и сам ты служишь опорой кому-то — это одно из
самых сладостных ощущений, дарованных человеку на земле. Я очень плохо помню
маму. На собственные мои воспоминания наслоились чужие. Образ ее множится, и
102
я, по правде говоря, не знаю, который из многих по-настоящему мой. Быть может,
только один: она сидит в спальне, расчесывает свои длинные темные-волосы, они
волнами стекают по ее спине. Вот видишь, как мало. Но с годами я постепенно
привык представлять себе маму существом идеальным, недоступным, почти
небесным. Она была такая красивая. Ведь правда, красивая? Я понимаю, наверное,
мои представления мало имеют общего с мамой, какой она была на самом деле. Но
все равно, для меня она такая. И потому мне было немного обидно, когда Хаиме
рассказал о твоих отношениях с этой женщиной. Было обидно, но я смирился,
потому что знаю, как ты одинок. А потом я наблюдал за тобой, видел, как ты
оживаешь, и еще лучше понял, что все правильно. Я тебя не осуждаю и осуждать не
могу, более того — я очень рад, если ты сделал удачный выбор и будешь счастлив,
насколько это возможно».
Холод и солнце. Зимнее солнце, ласковое, славное. Я дошел до площади
Матрис, постелил газету на скамью, испачканную голубями, сел. Рабочий
муниципалитета полол газон. Он работал старательно и, казалось, не ведал никаких
других стремлений. Что, если бы я стал муниципальным рабочим и полол бы сейчас
газон, как бы я себя чувствовал? Нет, это не мое призвание. Если бы мне дали
возможность выбрать другую профессию, не ту, которая своей монотонностью
изводит меня вот уже тридцать лет подряд, я стал бы официантом в кафе. Ловким,
памятливым, образцовым официантом. Я бы сумел найти способ запоминать все
заказы. Приятно, наверное, видеть каждый день новые лица; приходит человек, ты
весело болтаешь с ним, он выпивает чашку кофе, уходит и никогда больше не
возвращается. И каждый прекрасен, силен, интересен. Просто сказка — работать с
людьми, а не с цифрами, каталогами, сведениями о реализации. Если бы удалось
