уверяете, будто женщина виновата, и пропащая-то она, и на дурной путь вступила.
Все женщины в глубине души — порядочные, ясно вам?» Старуха кричала на весь
троллейбус, грозила пальцем чуть ли не перед самым моим носом, шляпка ее
сползла набок. Должен признаться, что нарисованная ею картина сидящего перед
домом идеально счастливого семейства меня не слишком растрогала. «И вам не
следует слушать его, сеньор. Расхохотаться ему в лицо — вот что вы должны
сделать».— «Может быть, вам тоже лучше бы рассмеяться, чем приходить в такое
неистовство?» Поднялся шум. Публика разделилась: у старухи оказались
сторонники, у меня тоже. Вернее, не у меня, а у воображаемого призрачного
противника, которого старуха осыпала проклятиями. «И запомните: я, хоть и член
Батльистской партии, но я противница разводов». Тут я понял, что сейчас она начнет
все сначала, не стал дожидаться и, попросив извинения, сошел — за десять
кварталов до своей остановки.
Сегодня утром — разговор с двумя членами дирекции. Повод пустяковый,
просто хотели дать понять, что испытывают ко мне добродушное, снисходительное
презрение. Я думаю развалясь в своих мягких креслах, они чувствуют себя почти
всесильными, во всяком случае так близко от Олимпа, как только возможно для
темной, глухой человеческой души. Они достигли вершины, предела счастья. Для
футболиста предел счастья — попасть в национальную команду, для верующего —
услышать глас божий, для чувствительного человека — отыскать родственную душу,
откликающуюся на все движения его души; а для этих бедняг предел счастья —
сесть в директорское кресло, ощутить (есть много людей, которым это как раз
неприятно), что чьи-то судьбы в твоих руках, вообразить, будто ты решаешь,
распоряжаешься, будто ты—кто-то. Однако сегодня, глядя на их лица, я понял: они
не кто-то, они — что-то. Не люди, а вещи. Ну а я в их глазах? Глупый, неспособный,
96
никчемный человек, посмевший отказаться от места на Олимпе. Однажды, много лет
назад, я слышал, как самый старый из них сказал: «Если деловой человек
обращается со своими служащими как с человеческими существами, он совершает
величайшую ошибку». Я не забыл и никогда не забуду эти слова, хотя бы потому, что
не могу их простить. Не только за себя — за весь род человеческий. И теперь меня
мучит соблазн перевернуть его фразу, я думаю: «Если служащий обращается со
своим хозяином как с человеческим существом, он совершает величайшую ошибку».
Но я борюсь с соблазном. Все-таки и они — человеческие существа, хоть и не
похоже, а тем не менее оно так. Они заслуживают жалости, самой презрительной,
самой оскорбительной жалости, потому что надменность, наглое самомнение и
лицемерие непробиваемой корой покрывают их души, а внутри, под корой, —
пустота. Гниль и пустота. И одиноки они самым страшным из одиночеств, не могут
даже остаться наедине с собой, ибо их нет.
«Расскажи мне про Исабель». У Авельянеды есть эта поразительная
способность: она заставляет меня открывать душу, и я познаю сам себя. Когда ты так
долго был один, когда проходили годы и годы и ни разу ни с кем не поговорил ты о
своей жизни, не выложил все начистоту, когда никто не пытался помочь тебе
очистить душу, просветить ее насквозь, до самых темных глубин, вступить в
поистине девственные, неизведанные дебри желаний, влечений и отвращений, тогда
одиночество становится привычкой, ты застываешь, цепенеешь, теряешь
способность ощущать себя живым. Но вот явилась Авельянеда, она спрашивает
меня обо всем, и вслед за нею я сам задаю себе вопросы, выхожу из оцепенения,
