духовная близость — вот что жизненно необходимо. Но я не хочу самообольщаться.
Я прекрасно понимаю, что, когда умерла Исабель, мне было двадцать восемь лет, а
сейчас мне сорок девять. Более чем вероятно, что, явись сейчас Исабель, та самая
Исабель, что написала мне письмо из Такуарембо в тысяча девятьсот тридцать
пятом году, явись она такой, какой была тогда — черноволосой, с зовущим взглядом,
округлыми бедрами и стройными ногами,— «как жаль», скажу я и пойду к
Авельянеде. Более чем вероятно.
Вот еще что надо иметь в виду в связи с возможностью стать заместителем
управляющего. Если бы Авельянеда не вошла в мою жизнь, я имел бы, может быть,
право колебаться. Я же понимаю, для некоторых уход на пенсию — роковой шаг, и
знаю многих людей, не сумевших пережить крутой слом привычного распорядка
жизни. Люди эти постепенно черствели, застывали и незаметно разучились отвечать
за себя. Я думаю, со мной такого случиться не может. Я за себя отвечаю. Но даже и
отвечая за себя, я мог бы бояться пенсии, ибо пенсия — всего лишь другой вариант
одиночества; так и было бы со мной через несколько месяцев, если бы не
Авельянеда. Теперь она рядом, и одиночества больше не будет. Вернее, надеюсь,
что не будет. Скромнее надо держаться, скромнее. Не перед другими, на это
плевать. Перед самим собой, когда исповедуешься по-настоящему, когда дошел до
последней правды, которая звучит громче, чем голос совести, ибо голос совести
зачастую неожиданно хрипнет, слабеет и почти совсем уже не слышен, вот тут-то и
надо быть скромнее. Теперь я знаю, что одиночество мое — всего лишь страшный
призрак, с появлением Авельянеды рассеявшийся навсегда, но знаю также, что
одиночество живо, оно копит силы, прячется в каком-то грязном подвале, где-то на
краю моего монотонного существования. Вот поэтому, и только поэтому, я не
позволяю себе ни малейшей самоуверенности и скромно говорю: надеюсь.
93
Сразу стало легко. Сказал, что отказываюсь от должности заместителя.
Управляющий улыбался, довольный, ему не хотелось со мной работать, к тому же
он, без сомнения, всячески старался отвести мою кандидатуру, мой отказ
подтверждает его доводы, придает им силу: «Ну вот, я же говорил, это человек
конченый, не способный к жизненной борьбе. Заместитель управляющего должен
быть активным, энергичным, инициативным, а он уже устал». Я словно вижу, как при
этих словах он крутит своим жирным, наглым, самодовольным, тошнотворным
большим пальцем. Ладно, точка. Теперь я спокоен.
Вчера днем мы сидели с ней за столом. Ничего не делали, даже не
разговаривали. Я барабанил пальцами по пустой пепельнице. Мы грустили, да,
именно грустили. Но грусть была нежная, светлая. Авельянеда смотрела на меня, и
вдруг губы ее раскрылись, она произнесла два слова. Всего два слова: «Люблю
тебя». И тут я сообразил: ведь она впервые говорит такое мне, мало того — вообще
впервые в жизни говорит такое. Исабель повторяла эти слова двадцать раз за ночь,
для нее они были все равно что поцелуи, любовная игра, и только. Авельянеда же
произнесла их всего один раз. Так и должно быть. Больше и не надо, потому что нам
с ней не до игры, в этих ее словах — суть жизни. Что-то сдавило грудь, я, кажется,
был совершенно здоров и все-таки задыхался, давило невыносимо у самого горла,
там, наверное, где лежит, свернувшись в клубок, душа. «Я и раньше любила,—
шепнула она,— но молчала, потому что не знала, за что люблю. Теперь я знаю». Я
