встает слишком уж навязчиво и властно и приводит меня в смятение, тогда все
разумные доводы разлетаются в дым и здравый смысл пасует. «Бог — это Все», —
часто повторяет Авельянеда. «Бог — суть всего, — говорит Анибаль, — всеобщее
равновесие, гармония, бог есть Великая Связь Вещей». Я способен понять оба
определения, но ни то ни другое — не мои. Может, и Авельянеда права, и Анибаль,
но не такой бог нужен мне. Мне нужен бог, с которым можно говорить, просить у него
помощи, надо, чтобы я осыпал бога вопросами, обстреливал своими сомнениями, а
100
он отвечал бы мне. Если бог — это все, великая связь вещей, энергия,
поддерживающая существование вселенной, то есть нечто неизмеримое,
бесконечное, какое место занимаю в его царстве я — крошечный атом, жалкая
неприметная букашка? Но хоть я и жалкая букашка, я все равно хочу, чтобы бог был
рядом, чтобы я мог прикоснуться к нему, не руками, конечно, и даже не разумом.
Сердцем.
Она принесла свои детские фотографии, показала карточки родственников,
познакомила с людьми, ей близкими. Это ли не доказательство любви? Я увидел
худенькую девочку с испуганными глазами, с темными гладкими волосами.
Единственная дочка. Я тоже был единственным сыном. А это непросто, рано или
поздно начинаешь чувствовать себя одиноким. Одна фотография прелестна: она
рядом с огромной овчаркой, собака глядит на нее покровительственно. Мне кажется,
все на свете стремятся ей покровительствовать. Она, однако, вовсе не так уж
беззащитна и достаточно твердо знает, чего хочет. Кроме того, мне нравится ее
уверенность. Она уверена, что служба ее душит, что она никогда не покончит с
собой, что марксизм—заблуждение, что я ей нравлюсь, что смерть вовсе не конец
существования, что ее родители прекрасные люди, что бог есть, что все, кому она
доверяет, никогда ее не обманут. Я не умею судить так определенно. Но лучше всего
то, что она не ошибается. Отпугивает своей уверенностью злую судьбу. Еще одна
карточка: она с отцом и матерью, ей двенадцать лет. Я гляжу на карточку и тоже
обретаю уверенность — представляю себе редкую, прекрасную, дружную семью. У
матери мягкие черты лица, тонкий нос, черные волосы, белая кожа, на левой щеке у
нее две родинки. Глаза ясные, быть может чрезмерно, вряд ли женщина, глядящая
на жизнь такими глазами, полностью в нее включена, но понимает она, как кажется,
все. Отец — высокий, узкоплечий, уже в те времена заметно полысевший; несмотря
на тонкие губы и острый подбородок, лицо у него вовсе не злое. Я всегда в первую
очередь обращаю внимание на глаза. У ее отца взгляд человека не совсем
уравновешенного, не безумный, конечно, но какой-то отрешенный. Кажется, будто
отец смотрит на мир с недоумением, он просто не понимает, как очутился здесь.
Родители ее — люди добрые (я вижу по их лицам), но доброта матери мне ближе,
чем доброта отца. Он прекрасный человек, но к общению не способен, невозможно
101
предугадать, что произойдет в тот день, когда он обретет наконец эту способность.
«Они любят друг друга, я не сомневаюсь, — говорит Авельянеда. — Только не знаю,
мне такая любовь как-то не очень нравится». Она с сомнением качает головой и
наконец решается: «Есть много чувств совсем рядом с настоящей любовью, близко-
близко, их легко спутать. Симпатия, доверие, жалость, дружба, нежность; не знаю,
какое из них преобладает в отношениях мамы с папой. Такое определить очень
трудно, по-моему, они и сами не знают. Пару раз я заговаривала об этом с мамой.
Она отвечала, что их отношения с папой слишком спокойны, слишком
уравновешенны, а значит, настоящей любви нет. Если кого-либо из супругов есть в
