Передышка

только одно — она должна быть со мной. Как я привык к ней, к тому, что она всегда

рядом!

Суббота, 21 сентября

Сказал Бланке, и она обрадовалась. Теперь остается сказать Авельянеде, я

могу ей сказать, я больше не сомневаюсь, я уверен. Но сегодня она опять не

пришла.

Воскресенье, 22 сентября

Почему она не пришлет мне телеграмму? Она запретила приходить к ней

домой, но, если завтра, в понедельник, она не появится в конторе, отыщу какой-

нибудь предлог и навещу ее.

Понедельник, 23 сентября

Господи. Господи. Господи. Господи. Господи. Господи.

Пятница, 17 января

Четыре месяца прошло, я ничего не писал. Двадцать третьего сентября у меня

не хватило мужества написать.

Двадцать третьего сентября в три часа дня зазвонил телефон. Замороченный

бесчисленными вопросами сотрудников, описями документов, консультированием

клиентов, я взял трубку. Мужской голос сказал: «Сеньор Сантоме? Видите ли, с вами

говорит дядя Лауры. Дурные вести, сеньор. Вот уж подлинно дурные вести. Лаура

нынче утром скончалась».

В первую минуту я не понял, не хотел понять. Лауру я не знаю, Лаура — вовсе

не Авельянеда. «Скончалась»,— повторил голос. Поганое какое-то слово.

«Скончалась» — значит ушла куда-то. «Дурные вести, сеньор»,— сказал этот самый

дядя. Да что он знает? Разве может понять, что его дурные вести смели все —

будущее, ее лицо, касания, сон? Что он знает? Заладил «скончалась» да

116

«скончалась», как будто это так, ничего особенного, невыносимо просто. И

наверняка пожимает при этом плечами. До чего же мерзко. Так мерзко, что я сделал

ужасную вещь. Зажал в левой руке листок со сведениями о реализации, а правой

поднес трубку к самому рту и проговорил размеренно: «Шли бы вы к чертям

собачьим». Кажется, он несколько раз переспрашивал: «Что вы сказали, сеньор?», а

я все повторял и повторял без устали: «Шли бы вы к чертям собачьим». Кто-то отнял

у меня трубку, стал разговаривать с дядей. Кажется, я выл, хрипел, выкрикивал

какие-то бессмысленные слова. Дыхание прерывалось. Мне расстегнули ворот,

ослабили узел галстука. Чей-то незнакомый голос произнес: «Нервный шок», другой,

знакомый, Муньоса, объяснял: «Он очень ценил эту сотрудницу». Сквозь хаос звуков

прорывались то рыдания Сантини, то рассуждения Робледо о том, что смерть есть

загадка, то равнодушные распоряжения управляющего — послать венок от конторы.

В конце концов Сиерра и Муньос кое-как усадили меня в такси и повезли домой.

Бланка открыла дверь, испугалась страшно, Муньос тотчас ее успокоил: «Не

волнуйтесь, сеньорита, ваш папа совершенно здоров. Знаете, в чем дело?

Скончалась одна наша сотрудница, и он очень расстроился. Да и не удивительно,

такая славная была девушка». Муньос тоже сказал «скончалась». Впрочем, быть

может, дядя, Муньос и другие правильно делают, пусть говорят «скончалась», это

слово звучит просто смешно, оно такое холодное, что никак не может относиться к

Авельянеде, не может ни задеть, ни убить ее.

Потом дома, один в своей комнате, когда даже бедная Бланка, утешавшая

меня своим молчанием, тоже ушла, я разжал губы и произнес: «Умерла».

Авельянеда умерла. «Умерла» — правильное слово, оно рушит жизнь, оно