предъявил богу. А потом прошел срок, отведенный мне на то, чтобы я убедил бога в
его несправедливости, и бог перестал колебаться и малодушествовать. Он снова
собрался с силами и сделался, как прежде, всеобъемлющим НЕТ. И тем не менее я
не могу ненавидеть, не могу пятнать его своей злобой. Я ведь понимаю: он дал мне
шанс, а я не сумел им воспользоваться. Но, быть может, когда-нибудь мне удастся
найти тот единственный решающий довод, только к тому времени я буду до ужаса
дряхлым и еще более дряхлым станет мир вокруг меня. Иногда я думаю, что, если
бог ведет чистую игру, он должен открыть мне тот довод, Чтобы я мог выступить
против него. Но нет. Этого он не сделает. А мне не нужен добренький бог, который не
решается доверить мне ключ, чтобы я рано или поздно ощутил его благое
присутствие; не хочу я, чтобы бог подносил мне готовенькое, как распухший от денег
процветающий папаша с улицы Рамбла своему сыночку — лодырю и никчемышу. Это
мне действительно не нужно. Мы с богом теперь охладели друг к другу. Он знает, что
у меня нет довода против него. А я знаю, что бог — далекая пустота, недоступная
мне ни прежде, ни теперь. Так что каждый остался при своем, без вражды и приязни;
мы — чужие.
Сегодня целый день, пока я завтракал, работал, обедал, спорил с Муньосом,
билась в моем мозгу одна-единственная мысль, расколотая в то же время на
множество вопросов: что она думала перед смертью? Чем я был для нее в ту
минуту? Вспомнила ли обо мне? Позвала ли?
Сегодня в первый раз перечитал дневник с февраля по январь. Я должен
пережить заново каждое мгновение, связанное с ней. Она появилась двадцать
седьмого февраля. Двенадцатого марта я записал: «Обращается ко мне «сеньор
119
Сантоме» и при этом часто-часто моргает. Красавицей ее не назовешь. Улыбка,
правда, приятная. И на том спасибо». И это писал я! Я так думал когда-то о ней.
Десятого апреля: «Авельянеда чем-то меня привлекает, это правда. Но чем?» Ну и
чем же? Я и сейчас не знаю. Меня привлекали ее глаза, голос, талия, руки, рот, ее
смех, ее усталость, ее робость, слезы, ее искренность, ее горе, доверчивость,
нежность, ее сон, походка, дыхание. Но ничто из этого в отдельности не покорило бы
меня так, сразу и навсегда. Очарование ее неделимо. Она покоряла меня вся, такая,
какой была, а каждая из ее черт, взятая в отдельности, может быть, и повторится в
других. Семнадцатого мая я сказал ей: «Я, кажется, люблю вас», а она ответила: «Я
знала». Я и сейчас говорю ей эти слова и слышу ее ответ, жизнь без нее
невыносима. Через два дня: «Я хочу, отчаянно хочу только одного — как-то
согласить, совместить мою любовь и вашу свободу». Она сказала тогда: «Вы мне
нравитесь». Какую страшную боль причиняют теперь эти три слова. Седьмого июня я
поцеловал ее, а вечером написал: «Завтра обдумаю. Сейчас я устал. Правильнее
было бы сказать — я счастлив. Только слишком уж я всего опасаюсь и потому не
могу быть счастливым до конца. Опасаюсь самого себя, судьбы, того единственного,
реально ощутимого будущего, которое зовется «завтра». Опасаюсь — значит, не
верю». К чему привели мои опасения? Разве благодаря им я торопливее,
напряженнее, неистовее жил? Нет, конечно. А потом я позволил себе поверить,
думал, что, раз я люблю и на мою любовь есть отзыв, есть отклик, значит, все
хорошо. Двадцать третьего июня она рассказывала о своих родителях, о том, какую
теорию человеческого счастья придумала ее мать. Наверное, я должен был на место
моей непреклонной Пожизненной Тещи поставить эту женщину, добрую,
