— Стой! — кричат ей. — Ложись!
Но женщина не слышит или не хочет слышать и бежит вперед. Каким-то чудом ни один осколок не задевает ее. Из-за болота снова бьют советские гаубицы, подавляя огонь минометов. Женщине остается всего несколько шагов до густых зарослей, сейчас она укроется в них. Но тут издали раздается очередь станкового пулемета, пули срезают траву рядом с коровой. Женщина в испуге останавливается. Гитлеровский пулеметчик безошибочно вносит поправку в прицел, срезая человека и корову одной очередью.
На луг выбегает санитар из 1-й роты Мечислав Дембковский. Не обращая внимания на третью очередь, он становится в траве на колени, но через несколько секунд отползает в сторону — женщина и ребенок мертвы. Подстреленная корова лежит на лугу бело-черным пятном, она поднимает тяжелую голову, мычит и пытается языком достать неподвижную руку крестьянки.
Жалобное мычание коровы слышится и в песчаных окопах на предполье Сухой Воли, где начальник штаба 137-го гвардейского стрелкового полка капитан Терновенко вторично спрашивает Сумеровского и Кулика, заместителей командира батальона по политической и строевой части:
— Вы должны были принять ПОЗИЦИИ в семь утра, два часа тому назад. Так как? Что мне докладывать? — В голосе советского офицера слышатся нотки нетерпения.
«Если я откажусь принять у капитана Терновенко позиции, — думает Кулик, — то тем самым сорву атаку, подготовленную на правом фланге. Скажут, что мы подвели, не сменили вовремя, позволили немецкой артиллерии разогнать батальон. Если же принять позиции с этими силами…»
Он представил себе штабную карту с толстой голубой стрелой, означающей прорванный фронт на участке польского батальона.
Советский капитан вновь хочет что-то сказать, но Кулик кладет ему левую руку на плечо, а правую протягивает, как крестьянин, который хочет завершить покупку поросенка. Они жмут друг другу руки.
— Давай акт приема позиций. Подписываю, — говорит Даниэль Кулик и тотчас же рассылает связных, чтобы по ходам сообщений подтянуть тех, кто к этому времени собрался в Сухой Воле: на правый фланг — солдат Гугнацкого, на левый — Сырека. Будь что будет: они будут оборонять позиции теми силами, которые есть, в случае чего помогут танки 2-го полка, и, наконец, черт возьми, ведь будут подтягиваться из ольшаника те, кто остался жив, но не успел дойти сюда.
— Мариан, — обращается Кулик к поручнику Сумеровскому и внимательно смотрит ему в глаза. — Я не знаю, имею ли право приказывать тебе, но не прошу, а приказываю: собери нескольких своих политработников, идите в это проклятое болото и направляйте ко мне сюда всех, кого найдете, только поскорее.
Во главе идущей на позиции 2-й роты невысокий, седоватый Гугнацкий. Хорунжий отдает честь, как во дворе казармы, и в то же время пригибает голову ниже бруствера, не высовывает ее. Блестят начищенные как зеркало довоенные, настоящие офицерские сапоги с высоки ми голенищами, которые Флориан носил еще в сентябре 1939 года; в них же пришел он в Сельцы.
— Пан капитан, осмелюсь доложить… — отдает он рапорт Кулику.
Это «пан» и это «осмелюсь» не отвечают уставу новой армии, но Гугнацкому можно. Служит он еще с первой мировой войны, в 1918 году разоружал немцев.
Приняв рапорт, капитан спрашивает:
— Как случилось, что ты дошел первым?
— Старые ноги быстрее ходят, — отвечает хорунжий. — Только вот дозор куда-то делся. Как начали стрелять, я сменил направление марша: через ров, в кусты и к фронту. Я всегда учил их, что нужно выходить из-под огня быстрым скачком вперед, а они, черти, кинулись куда-то вбок.
— Машинки застряли? — спрашивает Кулик. Командир 2-й роты не отвечает, только показывает рукой: из-за изгиба окопа выходит командир взвода станковых пулеметов хорунжий Густав Миколайчик, двадцатилетний паренек из Пулав, а за ним вспотевшие расчеты тащат четырехпудовые «максимы».
Пехотинцы сменяют своих предшественников. Гвардейцы 2-го батальона 137-го полка показывают обнаруженные цели, секторы обстрела и уходят. Советский командир информирует Гугнацкого, что немцы во время налетов стреляют голубыми опознавательными ракетами, и жмет ему руку.
— Счастливо воевать! — желает он.
— Хоть бы не сразу на нас полезли, — ворчит Флориан.
Кулик в бинокль посмотрел в сторону вновь горящей
Сухой Воли, не подходит ли кто. На тропинках было пусто. Сверху проносились снаряды, продолжался поединок советских и немецких батарей.
Во рту была горечь, резало глаза. Он снова представил себе карту, на которой жирная голубая стрела обозначит прорыв фронта, если немцы атакуют батальон прежде, чем подойдут те, кто застрял или спрятался в этом проклятом болоте.
Ожидание
Немцы, измотанные трехкратными утренними атаками, не имели намерения наступать, и обстановка начала постепенно стабилизироваться. Из-под Ленкавицы пришли санитары из медицинского пункта первой помощи и наметили путь эвакуации раненых. С той же стороны до позиций 2-го полка добрался хорунжий Фридрих из роты технического обслуживания и со своими механиками взялся за ремонт поврежденных машин.
Радисты наладили связь, а телефонисты успели протянуть кабель, чем очень расстроили капитана Кулика. Он, избегая разговоров, отправился на правый фланг роты Гугнацкого, на стык с позициями 137-го полка, сосредоточенного в укрытии за высотой Ветряной, но в конце концов его настигли, и в трубке послышался грозный голос Межицана:
— Доложите о занятии позиций.
— Гражданин двенадцатый, — ответил Кулик, называя командира бригады по коду. — «Нарев» занимает указанные в приказе…
— Весь «Нарев»? — перебил его генерал.
— Почти весь. Остальные подтягиваются. — Он лгал, чувствуя, как лоб покрывается испариной.
— Не крутите, черт возьми! — услышал он в ответ.— Занимаете позиции или нет? Подробности меня не интересуют. Как мне докладывать наверх?
— «Нарев» занимает позиции, гражданин двенадцатый, — бросил капитан в отчаянии.
Еще ночью решено было атаковать. На это решение повлияло несколько факторов, основательно изменивших соотношение сил по обеим сторонам студзянковского фронта.
10 августа в 18.00 дивизионная и армейская артиллерия 1-й армии Войска Польского доложила о готовности открыть огонь из 191 ствола. Поскольку после смены сражавшихся на Пилице гвардейских полков сила польской артиллерии до рассвета должна была увеличиться еще на 78 орудий и 166 минометов 3-й пехотной дивизии имени Ромуальда Траугутта, сразу же после наступления темноты более десяти советских батарей покинули свои старые огневые позиции и двинулись на юг, в распоряжение 4-го корпуса. Всеми возможными дорогами — через понтонный мост, на пароме, даже лодками — для них перебрасывались боеприпасы на западный берег Вислы.
Несмотря на напряженную ситуацию, удалось избежать ввода польского 2-го танкового полка в бой по частям. Около полуночи все его роты заняли позиции в Целинуве, Сухой Воле и Басинуве, нависая грозной тяжестью над лесом Остшень. В случае прорыва гитлеровцев в направлении на Пшидвожице танковый полк мог одним ударом с севера рассечь немецкий клин у самого основания.
Генерал Глазунов перегруппировал 140-й гвардейский стрелковый полк в лес Завада, за высоту 112,2, чтобы в случае необходимости предпринять контратаку в двух направлениях. Эта перегруппировка освободила 3-й и часть 2-го батальона 137-го полка, которые еще ночью двинулись на северо-запад вдоль линии деревень у болот и сосредоточились под Целинувом, скрытые от наблюдения со стороны немцев высотой Ветряной.
