злом в виде понятия «перекур». Однако и с этой вредной алгеброй следует примириться, ибо неполная занятость развивает мечтательность, а также из нее вытекает волшебное свойство русского человека – возвышенный строй души.
В начале двадцатых годов Андрей Белый отпросился у большевиков съездить проветриться за рубеж. Пожил он некоторое время в Германии, проветрился и вот пишет письмо домой:
«Культуру Европы придумали русские; на Западе есть цивилизация; западной культуры в нашем смысле слова нет; такая культура в зачаточном виде есть только в России...»
Примечательные слова. То есть в первую очередь примечаем: все-таки это странно – была великая культура Западной Европы, и вдруг ее не стало, и куда тогда она подевалась, и неужели больше никак не отзывается на европейце огромное духовное наследие, которое наработали поколения творцов, от Гартмана фон Ауэ до Камю... Поскольку Шартрский собор и памятник Марку Аврелию по-прежнему стоят на своих местах, то, видимо, и по Андрею Белому, и объективно, дело обстоит так... Наследие наследием, а культура – это не только то, что сочиняется и воплощается в материале, культура – это еще и мера потребности в таких произведениях человеческого гения, которые нельзя съесть.
Отсюда другое примечание: если бы туареги, не давшие миру ни единого стиха, имеющего общечеловеческое значение, только и делали бы, что читали Гоголя и Шекспира, то их следовало бы назвать самым культурным племенем на земле. С другой стороны, французы дали миру великого Паскаля, а между тем невозможно представить себе француза, который читал бы «Письма к провинциалу», едучи в метро от Пасси до площади Этуаль.
А вот в России такая аномалия встречается сплошь и рядом, и даже метро у нас не столько средство передвижения, сколько подземный читальный зал. Мало того, что мы произвели на свет самую утонченную литературу, у нас, по крайней мере до самого последнего времени, книга почиталась предметом культа, как у ламаистов молитвенный барабан. Для полноты впечатления прибавим сюда беспочвенный романтизм, распространенный среди русских наравне с пьянством и самоанализом, отвлеченные интересы и страсть к общению по душам. Отсюда третье примечание: сдается, центр европейской культуры как-то незаметно переместился в Россию, если понимать европейскую культуру как примат духовного знания, если принять в расчет, что мы непосредственно, до такой степени воспитаны литературой, что человек сделает ненароком гадость и скажет себе: Павка Корчагин так бы не поступил.
Правда, с цивилизацией дело худо, до того худо, что взятки у нас не берут только паралитики, и либеральные настроения распространены гораздо шире, нежели пипифакс. И вот по той простой причине, что у нас, бывает, сморкаются себе под ноги, Западная Европа исстари представлялась нам некой сказочной Атлантидой, средоточием идеалов, высокого знания, изящных навыков и манер. Как же иначе, если там крестьяне по воскресеньям балуются газетой, Сервантес с Мольером отличаются, а у нас шахматы под запретом и секут головы за мелкое колдовство... Как же иначе, если оттуда до нас исправно доходят свежие идеи, новые фасоны, модные увлечения и всякая милая чепуха... Оттого-то мы по своей славянской наивности полагаем, что коли в Западной Европе нет такого заведения сморкаться себе под ноги, то там должны запоем читать Спинозу и с утра до вечера спорить о значении черного у Дега.
Именно что западноевропейскую культуру выдумали русские, ибо Западная Европа давно представляет собой уютный, ухоженный континент, населенный усердными производителями и расчетливыми потребителями, которых по-настоящему могут волновать только новеллы в области налогообложения и меню. Видимо, со временем как-то выродилось в цивилизацию огромное духовное наследие, наработанное поколениями творцов. Почему это произошло, вывести мудрено, может быть, потому, что культура – убежище для немногих, и посему она представляет собой не цель, а средство принудительного воспитания, причем воспитания такого человеческого типа, который вполне вписывался бы в природу, не знающую воли, добра и зла. Поскольку именно этот тип не опасен для мирозданья, то, может быть, задача исторического процесса состоит в том, чтобы вернуть Адама и Еву в первобытное состояние, в котором они пребывали до грехопадения, покуда не пострадали от Сатаны. Коли так, пожалуй, одна культура, навязанная извне, способна превратить озлобленного пролетария в законопослушного человекопокупателя, которому дела нет до Гартмана фон Ауэ и Камю. В этом случае культура представляет собой загадочный инструмент для операции на душе, а цивилизация – кодекс, своеобразную присадку к генетическому коду, которая стирает в родовой памяти понятия о воле, добре и зле. Таким образом, Гете мучился исключительно из того, чтобы немец грядущего неукоснительно соблюдал правила дорожного движения и выгуливал свою собачку в установленные часы.
Но скорее всего человек – на то он и человек, чтобы возвышаться над природой, и тогда культура есть самая его суть. Если он в течение тысячелетий настойчиво вырабатывал систему посторонних вещей, которые не годятся в пищу и не могут его согреть, то человек – это культура, и как скоро кончится культура, кончится и собственно человек.
Хочется надеяться, что она не кончится никогда. Особенно нам, русским, следует на это надеяться, и потому что надеяться больше не на что, и потому что Россия – это территория, где сейчас происходит всемирно-историческая схватка между наследниками Пушкина и потомками Пугача. За что нам такая честь, то есть отчего именно у нас разразился этот последний и решительный бой: просто-напросто мы позже других народов Европы приобщились к культуре расы, и если у них налицо результат, то у нас – процесс. Кроме того, мы целое столетие жили в искусственном обществе, где все было искусственное: экономика, интересы, парламентаризм, общественное мнение, этические понятия, сам закон. То-то мы читали запоем и предавались кухонным бдениям, в то время как в Европе культура мало-помалу вырождалась в цивилизацию и в конце концов человекопокупатель вышел на первый план. Впрочем, тут опять же не все понятно, то есть одно из двух: может быть, такова объективная закономерность, что человек неизбежно должен опроститься до покупателя, а может быть, да здравствует искусственное общество как выход из тупика. До того действительно неприглядна пошлая рожа новой Pocсии, что в затылке начешешься, размышляя, что все- таки живительней для культуры: вольный рынок и демократические свободы или бытование в стороне от естественно-исторического пути? Видимо, и то и другое худо: и когда экономика подчинена понятию о прекрасном, и когда понятие о прекрасном вытекает из экономики, хотя бы первая коллизия давала огорченную начитанность, и всяческое гранде-гарпагонство следовало из второй.
Другое дело, что культура еще и нагрузка, бремя, ибо приобщенное меньшинство чрезмерно живо, можно сказать, литературно, отзывается на людское страдание и беду. Из-за «Пунктов» Лютера разразилась европейская Реформация, французские энциклопедисты накликали якобинский ужас, Григорович с Тургеневым развязали у нас террор. Правда, позже Западная Европа остепенилась, сочинения Маркса заворожили ровным счетом сто четырнадцать человек, но в России, где культура никак не хотела вырождаться в цивилизацию, увлечение «Капиталом» обернулось такими потрясениями, какие даже трудно было вообразить. Тут, конечно, подумается: а может быть, ну ее, эту самую меру потребности в таких произведениях человеческого гения, которые нельзя съесть, по той простой причине, что культура есть смятение, цивилизация есть покой.
Вот как бы нам так устроиться, чтобы и белка, и свисток, чтоб и правила дорожного движения соблюдались, и культура была жива. Не исключено, что тут-то и кроется наша национальная идея, высокая миссия русака: осилить очередное чудо, примирив духовность и гражданственность, эстетику расы с благами внешнего бытия. Эта задача представляется не такой уж и фантастической, если принять в расчет, что Россия, как известно, страна чудес. Ведь шутка сказать – мы, кажется, последнее государство в Европе, где писатель еще писатель, а не сумасшедший, и где читатель еще читатель, а не бездельник, не знающий, чем бы себя занять.
Джон Рид – хотя и американец, то есть существо не то чтобы совершеннолетнее – пишет в своей книге «Десять дней, которые потрясли мир»: «Чтобы ни думали иные о большевизме, неоспоримо, что русская революция есть одно из величайших событий в истории человечества, а возвышение большевиков – явление мирового значения».
Между тем... Вот уже двести с лишним лет, как французы празднуют день 14 июля, да еще с такой помпой, словно это вместе взятые Пасха и Рождество. А что, собственно, произошло-то двести с лишним лет тому назад в этот погожий июльский день? А вот что: мануфактурный фабрикант Ревельон обругал компанию разгулявшихся босяков, те в отместку разграбили его дом, в дело вмешалась полиция, против
