А чего искал Токарев? Денег? Их он мог заработать и в СССР — в известных музыкальных коллективах того времени, в качестве аранжировщика, залитованного композитора, наконец, кабацкого музыканта... Полжизни прожил в Советском Союзе, чтобы от «совка» затошнило так, что потребность в свободе стала руководством к действию, к неоднократным попыткам вырваться. Просто уехать в США через Израиль «для воссоединения с семьей» он не мог: графой не подошел, да и никакой семьи у него за границей не было — вообще ни одной души родной. А в советской «половине» жизни много чего оставить пришлось...
Еще ребенком Вилли увлекся народной музыкой, пел в дворовом хоре, потом научился играть на балалайке. Популярной музыкой Токарев «заболел» благодаря советскому кинематографу. Ярчайшее и до сих пор не меркнущее впечатление произвел на него фильм «Кубанские казаки» с песнями Исаака Дунаевского: «Я и сейчас люблю музыку такого класса». За классикой Вилли поехал в Ленинград — в консерваторское музыкальное училище имени Римского-Корсакова.
«Уже будучи студентом, я познакомился с джазом — в тех великолепных коллективах, где мне довелось работать: в собравшем прекрасных инструменталистов джаз-оркестре Анатолия КролЛа, у Бориса Рычкова, входившего в сотню лучших пианистов мира; в ансамбле «Дружба», где я пел в хоре; у Жана Татляна, где пел, играл на гитаре, виброфоне и занимался аранжировкой. Таков мой донью-йоркский послужной список. Уже живя в Америке, я однажды посмотрел на себя со стороны и подумал: а ведь в те коллективы, где я работал, по блату не берут. Там нужно было что-то уметь делать...»
.„И, наверняка, был момент, а может, и не один
— тоски. Ну что такое какой-нибудь оркестрик эмигрантского кабака «Бублички» супротив Анатолия Кролла или Жана Татляна?!
Интересно, что в Питере был
«Когда Броневицкий принимал меня на работу в ансамбль «Дружба», то сказал: «Все в порядке, ты нам подходишь. Только вот усы надо сбрить, у
нас без усов поют». И я сделал это — ради работы, ради музыки. И тут же потерял девушку, за которой ухаживал».
«Дружба» — единственный коллектив, где он выступал без усов. А так — везде с ними, позже воспетыми друзьями в шутливых посвящениях-эпиграммах, которых наберется целая пачка.
Сочинять Вилли Токарев начал не в Америке, как многие думают, а еще в СССР. Причем именно ироничные песни сатирического плана, которые в Союзе пел в узком кругу. Материал для них черпался не в диссидентском кружке, а... в официальных, советских газетах, в передачах Всесоюзного радио.
«Ну, знаете, — говорили музыкальные чиновники, которым он все-таки осмелился кое-что показать, — сатира сатире рознь. В газете прочитать
— это одно, а песня — она, как динамит: пойдет гулять и разнесет все».
«Я хорошо понимал их, — вспоминает Токарев,
— и был, что называется, без претензии. Являясь мелкими сошками, эти люди боялись из-за меня потерять свои теплые места».
Его лирическим песням повезло больше. Одна из них — «Дождь» — даже стала шлягером. Ее пела Эдита Пьеха, другие известные эстрадные исполнители.
«Эта песня принесла мне массу авторских отчислений, но в самом начале, когда я принес ее на радио, все могло сложиться иначе. Там мне дали понять, что я — никто: «Ну какой это шлягер?» — безапелляционно заявляли мне редакторы. Некоторые из них до сих пор «в строю», поэтому я не буду называть их фамилии. Я и без них знал про себя, что я — никто. Так, студент музучилища. Но сам их тон — самоуверенный, хамский тон советской бюрократии — звучал для меня, как для автора, приговором: в этой стране я не смогу свободно петь свои песни. Здесь они — хозяева положения».
Оказаться подальше от этих хозяев хотелось не только Вилли Токареву. Михаил Шуфутин-ский, например, уехал с «большой земли» в «солнечный» Магадан. Как пел Высоцкий, «он в Магадан уехал сам — не по этапу, не по этапу» — трудиться по прямому профилю, музыкантом, поднимать северные чаевые. А Вилли Токарев попал тоже не в Сочи, а в Мурманск. И если и прогнал его за Полярный круг советский режим, то лишь косвенным образом.
«До Мурманска я жил в Ленинграде, — вспоминает артист. — И однажды мы с замечательным музыкантом Давидом Голощекиным собрали квартет, с которым нас пригласили на местное телевидение. О таком можно было только мечтать! Но в тот момент, когда мы уже почти сдали нашу программу худсовету, из Москвы приходит директива, суть которой: в музыкальном произведении должно использоваться не более трех синкоп...»
«Да это же убийство джаза!» — подаю я реплику.
«...Голощекин был страшно раздосадован, больше того — мы с ним здорово разозлились и в знак протеста решили оставить заманчивое телемузы-кальное поприще. И стал я жить на авторские отчисления с исполнения моих лирических песен другими артистами...»
Его авторские, по тем временам, составляли вполне приличные суммы. Наберет Токарев штук пять переводов по 60-70 рублей и идет на рынок покупать свежие помидоры. Зимой! В СССР! Этот вопиющий факт не укрылся от всевидящего ока ОБХСС, куда музыканта и композитора «дернули» в одном лице, подозреваемом в полученйи нетрудовых доходов, для дачи объяснений. Когда Токарев гордо разложил перед столоначальником корешки почтовых переводов, тому пришлось извиняться за ведомство.
В цепи крупных разочарований и мелких неприятностей Мурманск мелькнул для Вилли Токарева синей Баренцевой далью — приглашением местного радиокомитета написать песню о городе-герое, твердыне Северного флота. Артист, сам в прошлом моряк, откликнулся с радостью.
«Приехал, неделю там потолкался и написал не одну, а целый цикл песен о Мурманске, для записи которого вызвал из Питера музыкантов — мы тогда работали у Жана Татляна. «Мурманчаночку», «Здесь навечно опустили якоря...» и другие песни в нашем исполнении показали по ТВ и я тут же стал героем Кольского полуострова. Ничуть не жалею, что прожил за Полярным кругом 4 года. Люди там живут хброшие, условия работы меня и музыкантов удовлетворяли вполне...»
Но в Мурманске с ним случилось также нечто, окончательно «добившее» его в желании уехать из СССР.
«По нашим сведениям, — заговорщическим тоном заявили ему в представительстве другого — отнюдь не радио — комитета, — вы собираетесь через советско-финскую границу покинуть нашу страну».
В главном они были правы: Вилли Токарев действительно намеревался это сделать, только легально, законно, а не через советско-финскую границу.
Ему удалось выбраться в 1974-м, со второй попытки, — во многом благодаря визиту в СССР тогдашнего президента США Ричарда Никсона. В русле анонсированной разрядки, для передвижения советских граждан по миру вышло послабление. И вот партком Отдела музыкальных ансамблей письменно уведомляет Токарева о том, что в недельный срок он обязан покинуть пределы Советского Союза.
Две нотные тетради — вот и все его имущество, что удалось забрать с собой. Даже любимый контрабас, даже нательный крест — остались на советской таможне... Варшава, потом Рим... В Нью-Йорк Вилли Токарев попал с пятью долларами в кармане.
###
Стоптанными задниками ботинок чернокожего носильщика встретила его столица «свободного мира». И в одну секунду померкли для бывшего советского гражданина Вилли Токарева яркие журнальные краски, и звуки джаза перестали пробуждать приятную нежность. И он отправился в этот город — вживаться.
«Узнав холодную и меркантильную Америку ближе, я почувствовал ее стиль. Там так: можешь
— живи, не можешь — умирай, никто слова не скажет. Если о тебе будут излишне заботиться другие, они сами не выживут. Но и мешать тебе не станут
— все в твоих руках. Никто не спрашивал меня: а зачем приехал? что за песни пишешь? соответствуют ли они нашей идеологии?
Я знал неграмотного... миллионера, который ставил вместо подписи крестик. В свое время он бежал из Азербайджана в Турцию, потом перебрался в Америку. Языком не владел даже сносно. Но это не помешало ему стать владельцем домов и ремонтных мастерских в Нью-Йорке.»
«Этот миллионер тоже с чего-то начинал», — думал иммигрант. Начало Вилли Токарева было таково:
