своему существованию, здесь писал свои песни. Он никуда не собирался переезжать из родных мест, но ему пришлось бы, если бы его жизнь длилась дальше. Ибо пророчили ему славу. Она и пришла — его не оказалось.
...Если б по человечеству: быть бы в Перми большому концерту в память о нем. Но за неделю «свинтили» концерт, как в лучшие подпольные годы, отцы города. Говорят, будто испугались какого-то «сходняка».
...Постановили, и хрен с ними! Не в этом дело. Сергею-то Наговицыну их решения и постановления уже — ничто. Он и при жизни-то, по словам знавших его людей, немногословный, негромкий парень был. С ухмылкой смотрит он на меня с обложки альбома «Дори-дори»:
«Ну, слушай-слушай... При жизни-то особо не удосуживался. «Токарев, Толян Полотно — они понятно зачем здесь. Они — история, люди именитые. А меня-то за что в свою книгу волочешь, за то, что умер, что ли?»
«За то, что жил, — отвечаю, — пережил и дальше хотел, но не смог продолжаться. За то, что хорошие песни пел, да не допел. За стихи да за птиц твоих строчек: сизарей да снегирей, что слетаются теперь на твою могилу. Весной вот ласточки будут...»
Не горят фонари по периметру Закамского кладбища: некого прожекторам сторожить.
«...А воронье все — пусть на том берегу Камы в Перми остается, у Большого дома...
...За то написал я про тебя, Сергей, что, неживой уже, здесь, в книжке моей жить будешь, а значит, тем, кто любил твои песни, легче тебя помнить будет...
И за то, что умер ты, Сергей — тоже тут оказался. Ты умер — всем работа: бабки на тебе делать! Недавно купил в ларьке враз 3 твоих альбома, а
ро^ДКЫитин
^ЬЯКЬ-
194
продавец и не удивился даже — влет ты идешь, после смерти-то.
Прости, Сергей. Я правду тебе сказал, да упокоится твоя душа в лучшем из миров».
И вот теперь думаю я, грешный, мысль странную: неужели, для того, чтобы стать легендой «русского шансона», певец, которого при жизни слушали вполуха, не желая найти то, что, якобы, таилось ( а на деле было ясно и прозрачно) — неужели он должен умолкнуть на веки вечные?
Что осталось нам теперь? И все, и почти ничего. Не поговоришь с ним, так хоть вслушаешься. Он успел записать 5 альбомов: два из них — «Городские встречи» и «Дори-дори» — дворовой тематики; следующие три — «Этап», «Приговор» и «Разбитая судьба» — резким броском этой самой судьбы тюремно-лагерными получились. Вот и слушай, размышляй над тем, что ему было отмеряно — в жизни и песне.
Я верю в магию чисел. Черновик этой главы начался в какого-то лохматого года ежедневнике на месте, соответствующем 20-м числам декабря. Именно на месте — сами странички отсутствовали; вероятно, там было записано что-то, не имеющее отношения к этой книге, и я их попросту вырвал. А в двадцатый день последнего декабря 1999 года после третьего подряд (!) концерта в городе Кургане Сергея Наговицына вырвал из жизни сердечный приступ.
С покойным Юрой Барабашем — Петлюрой — я сколько-то, но был знаком. И когда писал о нем, каким- то неведомым мне нервом чувствовал, будто он где-то рядом: смотрит, читает — ему небезразлично его посмертное продолжение. Сергея же я не знал вообще; повторюсь, лишь минуту говорил с ним по телефону. А тут еще загадочным образом исчезла кассета, куда Анатолий Полотно записал для радио разные речи земляков-пермяков: Сергея Русских (Севера), Игоря Германа, Сергея Камы, Феди Карманова и — Наговицына Сергея в их числе. «У меня никогда ничего важного не пропадало, а тут такая потеря!» — удивленно говорит в трубку Полотно. Разговаривали мы в день сороковин Сергея — 27 января. Словно его душа не хотела, чтобы о нем писали, пока она еще рядом: «Уйду совсем, а там делайте, что хотите».
Я верю в подобные удивительные вещи, ведь, иначе, если не верить, то как же тогда жить?
До
Спрашиваю себя: откуда у простого уральского парня из пермского пригорода Закамска такие образы, такие языковые перлы: «ветер — еколь-зом», «все не в пользу»? И ведь это все его, даже не находки — найти, подобрать можно то, что уже где-то лежало, — а изобретения. Хоть весь «русский шансон» перерой — нет такого новояза ни у кого. А может, не там надо искать, а у старых блатарей на кичах?
Проекция судьбы Сергея Наговицына на нары
— вот суть его последних трех альбомов. Именно проекция, а не сама судьба... и тут пусть пока будет тайна.
...Ищут, пытаются найти сгинувшую кассету, а я продолжаю писать, что могу. Мне остались, в основном, воспоминания — жены Сергея Инны, зем-ляков-певцов, и первые среди них — слова Анатолия Полотно. (Организовать концерт памяти Наговицына — его идея. Сразу же в Перми не получилось, но удалось в годовщину в Питере: в зале был переаншлаг.)
«Мне кажется, что есть какая-то высшая инстанция, которая дает возможность человеку остаться красивым, только когда он умирает молодым. Сергею не было и 35-ти лет, но он успел сделать достаточно».
«Сгореть красиво, умереть молодым!», «Я никогда не стану старше!» — почему-то вспоминаются мне древние рок-н-ролльные лозунги. Так оно и есть. Смерть сделала его легендой раньше, чем жизнь. При жизни он предпочитал скромно стоять в тени более раскрученных представителей жанра. В Москву, где живет его сестра, не сильно рвался, хотя и посвятил ей «Столичную». Боялся потеряться в огромном городе или не выдержать его ритмов? Четыре из пяти его альбомов вышли далеко от основных центров звукозаписывающего бизнеса — на Урале.
«Серега, конечно, был городским человеком, — говорит Анатолий Полотно, — но городским по-своему. Он жил в маленьком пригороде, где почти все друг друга знают. Там свой уклад, похожий на деревенский. С одной стороны, люди в таких городках, на мой взгляд, чище; отношения попроще, но... Не разглядели там Сергея».
Да и у собеседника моего с Пермью не сложилось. Край, привыкший снисходительно относиться к собственным природным богатствам, и на таланты свои смотрел поверху: «Может ли из нашего города быть что доброе? Настоящие «звезды» — они в Москве зажигаются. У нас в Закамске, на нашей улице тоже какой-то пацанчик с гитарой живет, но разве это настоящий артист?!» И признавали своего лишь тогда, когда его слава из столицы обратно прикатится... А Сергей, он-то как раз отдавал должное той улице, где он вырос и жил:
«Я-то ладно, у меня родня поющая была, опять же — цыгане рядом, -— говорит Полотно. — Но Се-рега- то как в это дело попал? У него, насколько я знаю, никто из предков не пел и не играл. Откуда у него взялась эта непоколебимая уверенность в том, что он должен сочинять и петь? Не имея музыкального образования, только на улице, взяв в руки гитару, пацан мог как-то о себе заявить. Он и заявил — на всю
