Я никогда не узнала бы их, если бы не свобода. Многого другого я тоже без нее не узнала бы. Поэтому до конца жизни я останусь благодарна тому, кто осуществил это освобождение, — М.С. Горбачеву. Те страны, которые смогли воспользоваться этим даром, этим шансом, к старому типу тоталитаризма уже не вернутся. Мы не смогли. Но я рада за них. На земле стало больше пространства, на котором уважается человеческое достоинство.
Очень горько, что у нас все пошло таким кривым путем. Когда, в каком месте началась эта кривизна, которая привела к тому, что для большей части наших соотечественников слова “демократия”, “либерализм”, “общечеловеческие ценности” и т.п. стали отвратительны, не берусь сказать. Задним числом можно обобщить происшедшее так: “Чуда не произошло”. Потому что хороший выход из того положения был бы не иначе как чудом — имея в виду все то невероятное разрушение, которое режим произвел в людях. Очиститься от прошлого не удалось (да всерьез и не пытались), и новое время добавило новой грязи и новой жестокости. И эта мутная вода покрыла все то, что втайне делалось в подневольные годы, всю подготовительную работу свободы, которая происходила в неподцензурной словесности, в искусстве, в гуманитарной мысли, в начавшемся при атеистическом терроре христианском возрождении. Свободы — и возвращения отнятой связи с собственной историей, с жизнью человечества, с традицией высокой мысли:
За гремучую доблесть минувших веков,
За высокое племя людей…
Но после освобождения на первом плане, на общественной сцене показалось не высокое племя людей, а совсем другие вещи. Вели себя, как вольноотпущенники. В.В. Бибихин еще в начале 90-х говорил, что за такие лукулловы пиры за чужой счет придется расплачиваться. Что нам будет стыдно за такое употребление свободы. “Новые русские”, “новые культурные”, “новые православные”… То, что я описываю, — отнюдь не разочарование в происшедшем, поскольку, как я уже сказала, больших очарований у меня изначально не было. Обидно за невостребованное и забытое хорошее, которое так дорого стоило тем, кто его делал в свое время вопреки всему. Стыдно за то, что необходимых окончательных выводов о советском прошлом так и не сделано. И поэтому его можно понемногу снова вводить в оборот (как старый Гимн) при почти всеобщей поддержке.
Но при всем этом у меня есть новая надежда. Мне приходится общаться с молодыми людьми, и в них я вижу новые черты, которые говорят мне о возможности настоящей, внутренней — а не дарованной извне и сверху — перемены. Свободная мысль, открытое суждение — воздух, который был для них естественным с первых лет жизни. Этот воздух не забывается.
Методично выуживаю вопросы и пробую ответить на них.
1. Как живется мне на свободе?
Определенно лучше, чем в несвободе (если не брать в расчет, что я постарел на 20 лет). 20 лет назад я был асоциальным типом, который внутренне поджимался при встрече с каждым милиционером. Тогда несколько десятков катакомбных литераторов считали друг друга писателями и поэтами, а теперь и публика держит нас за таковых. И дело здесь не только в утоленном самолюбии — мы его и “в подполье” могли утолить, так сказать, платонически. Просто-напросто в зрелые годы человеку требуется вступить во взаимоотношения с обществом — что и произошло, правда, с большим опозданием и не без осложнений: я имею в виду необратимый инфантилизм, свойственный многим людям данного возраста и опыта.
2. Как живется литературе на свободе?
Меня как-то сковывают такие большие категории. Сведу разговор на поэзию, ее я лучше знаю — вернее, на поэтов. В нынешнее время живут и сочиняют сразу несколько очень одаренных авторов. Книжки их стихотворений есть в свободной продаже. Кое-кого из этих авторов я знаю лично. Кормясь более или менее гуманитарным трудом, никто из моих знакомых поэтов не жирует, но и не бедствует в прямом смысле слова. А когда личные житейские обстоятельства не пагубные, прочее зависит от степени таланта и драматизма, которыми наделила тебя природа. А житейские обстоятельства — тьфу-тьфу-тьфу — пока не пагубные. Но вопрос, похоже, шире, чем выяснение, как литераторы сводят концы с концами... О довольно извращенных взаимоотношениях демократических свобод и искусства мне уже случалось делиться соображениями, причем именно в “Знамени” — на “круглом столе”, посвященном нынешнему росту антилиберальных настроений. Ограничусь строфой Георгия Иванова, которую цитирую из раза в раз:
Туманные проходят годы,
И вперемежку дышим мы
То затхлым воздухом свободы,
То вольным холодом тюрьмы.
3. Совпадает ли, хотя бы отдаленно, то, о чем мы мечтали 20 лет назад, с реальностью?
Если на два предыдущих вопроса я отвечал с довольно благостной и заздравной интонацией, то сейчас позволю себе заупокойные нотки. Начнем по порядку. Ни о какой свободе я в неволе не мечтал, потому что смолоду был совершенно равнодушен к жанру фантастики. Если уж говорить о грезах, мысли мои куда больше были заняты “тайнами гроба” — это казалось реальнее и практичнее гражданской маниловщины. Была абсолютная уверенность, что советской власти хватит и на нас, и на наших внуков — и еще останется. И вдруг — море разливанное свободы! Понятное дело, когда все это случилось, я, в меру отпущенной мне совестливости, пользовался и продолжаю пользоваться новыми возможностями, но, честное слово, с самого начала “перестройки” меня не оставляло ощущение, что все происходящее — какое-то отрадное недоразумение. (Похожее чувство я испытал, когда в начале девяностых в домоуправлении мне по ошибке выдали водочный талон на моего пятилетнего сына.)
Положа руку на сердце: все мы (ну, хорошо — почти все) врали, трусили, халтурили, терпели, “чего терпеть без подлости не можно”, — и, здравствуйте, пожалуйста, с понедельника, как пай-мальчики, возьмем и начнем новую жизнь. Такого быть не может, потому что не может быть. Слабо верилось. Как слабо верится, когда читаешь на пакете молока или каком другом продукте питания слова о доброй вековой традиции изготовления. Прямо-таки вековой? И никакая там общественно-экономическая формация на семьдесят с гаком лет в эту молочно-кисельную идиллию не затесалась? А как быть тогда с историями о шоферах, которые тормозили, выехав с молочной фермы, и опускали в люк цистерны с молоком тряпицу, чтобы извлечь ее, всю облепленную взбитым от дорожной тряски маслом, перед въездом на молокозавод? А если это — враки и устное народное творчество, отчего именно на такой фольклор щедра была советская жизнь? Поэтому от очень сильных разочарований я, скептик и маловер, был застрахован. И все же.
Я испытал чуть ли не личную неловкость за демократов. И я объясню почему. За одним столом с членом Политбюро я даже теоретически оказаться не мог, а вот с каким-нибудь видным деятелем демократической ельцинской плеяды — вполне. За столом не за столом, но по одним и тем же залам слоняться доводилось. У
