Ольга Седакова в Журнальном зале 1997-2011

Причудлива, несмотря на краткость, уже сама история свободы слова в нашей стране.

Началось все, как известно, с Горбачева. “Гласность” не есть еще свобода — это всего лишь контролируемое государством расширение области дозволенного к общественному обсуждению, механизм вовлечения масс в диалог с властью, способ вызвать и укрепить доверие населения к ней. Самонадеянный Горбачев, несмотря на остережения товарищей по партии, этот хитрый механизм запустил, однако с управлением не справился.

И последние года два советской власти картина наблюдалась прямо-таки сюрреалистическая: средства массовой информации, всецело принадлежащие государству, изо всех, можно сказать, орудий расстреливали своего хозяина — государство же, пока окончательно его не потопили.

Странной и даже возмутительной показалась ситуация, сложившаяся сразу же после победы “демократических сил”, когда государство отпустило СМИ на вольную волю. Одновременно на такую же вольную волю отпущены были бумажники, печатники, транспортники, связисты, и “утро свободы” показалось независимой прессе каким-то хмурым. Но все бы можно было пережить, если бы свободную прессу не предал народ, ради которого она так старалась: в первый же год реформ тиражи упали столь катастрофически, что и речи не могло быть о приличной жизни за счет подписки либо розницы.

Был устроен плач на реках вавилонских, и у власти были-таки выпрошены дотации, субсидии, льготы. Но поскольку опытным путем выяснилось, что спрос на продукт ограничен, неизбежно должна была появиться следующая мысль — о продаже кому-то сильному и богатому. Однако покупатели не очень-то торопились. Почти все привычные бывшему советскому человеку информационные “бренды” были куплены где-то к середине 90-х, когда уже совсем подешевели и, главное, амбиций у них сильно поубавилось. Своя, но похожая ситуация была и на радио, и на телевидении.

Литература, поскольку ею интересовались всё меньше и меньше, получила свободы куда больше, чем СМИ, — ни на что она теперь не влияла, но и сказать ничего особенного не хотела по поводу происходившего, и это ее маленькое счастье.

Словом, явление на свет свободы слова не обошлось у нас без серьезной родовой травмы, и ребеночек получился нервный и впечатлительный, отягощенный комплексом неполноценности и склонный к шизофреническому раздвоению личности.

Свою эволюцию претерпел и потребитель этого двойственного по своей природе товара.

В эпоху гласности он с большим сочувствием поддерживал борьбу за свободу слова. Однако тогда всех ослепляла революционная эйфория, и понятие “свободное слово” казалось качественным, а не ситуативным (то есть свободное слово — это заведомо “хорошее”, “правильное” слово, а не просто слово, сказанное в отсутствие цензуры). И борцы за него как-то не готовились к тому, что “свободное слово” очень быстро может развернуться пестрым веером, где будут представлены “свободное глупое слово”, “свободное грязное слово”, “свободное лживое слово”, “свободно продающееся слово” и прочие вариации на эту тему.

Еще меньше были к этому готовы потребители: на них обрушился океан слов, в его течениях и волнах было трудно ориентироваться, потому что привычные и “свои” в одночасье становились неприятными и “чужими”, “чужие” милели на глазах и резали правду-матку, которая замалчивалась “своими”, “солидные” газеты желтели, а у “желтых” появлялись нравственно-политические амбиции, и довольно скоро трогательная советская привычка верить всему напечатанному обернулась почти тотальным потребительским цинизмом. Профессия журналиста в рейтингах доверия прочно заняла -надцатое место, рядом с милиционерами и “думаками”.

Что же мы приобрели за 20 лет относительной свободы? Пока что не очень отрефлектированный опыт. Это ж счастье какое — работаешь в богатом еженедельнике, пишешь, как каторжный, статью в каждый номер, на втором году службы тебя вдруг вызывает на рандеву владелец издания, банкир и прочее-прочее, и говорит: “Что же это вы пишете? Вы что, продались мировому империализму? Хотите сладко жить?” В ходе беседы выясняется, что владелец вполне себе “правого”, либерального издания — по убеждениям “левый”, чему не мешает особняк в Люксембурге, куда он улетает на каждый уикенд, и прочая собственность. Короче говоря, работодатель не выдержал моей “свободы слова”, и под псевдонимом написал (первый раз в жизни!) в собственный журнал статью “против” меня. Отредактировав и сократив, ее напечатали как “письмо читателя”. Тогдашний главный редактор журнала прислал ее мне “мылом” в подлинном виде, обозначив в окошке “тема” — “Свобода слива”. “А что? — подумал я тогда, — меня не уволили, не запретили писать, ответили публично. Чего ж еще желать? Свобода!”

И все-таки свобода — это что-то другое. Либо ты мрачный йог, заведомо от всего свободный, либо ты нормальный человек, вынужденный путем разнообразных компромиссов удерживать некий хрупкий баланс между желаемым и наличным. Свободе надо учиться.

Ревекка Фрумкина

1. Предваряя дальнейшие уточнения, скажу, что я счастлива уже тем, что просто дожила до свободы. Ведь шансов не дожить было куда больше — 1937 год, война. Потом черные 1949—1952-е годы, когда в небытие отправлялись — один за другим — друзья родителей, соседи по даче, любимые профессора с филфака, а их дети — мои ровесники — убывали в ссылку... Поэтому я так ценю то, что из моей жизни исчез страх — тот, что описан Б. Ямпольским в повести “Московская улица”.

Исчезли и унижения, неизбежные для гуманитария, вынужденного существовать в рамках системы запретов на свободную мысль. В академическом институте, где я работаю почти полвека, давно нет всесильного партбюро. Именно оно могло объявить любую научную тему нежелательной, сделать сотрудника навсегда “невыездным” (это как раз мой случай), лишить его возможности иметь учеников (здесь я “их” перехитрила, устроив семинар у себя дома) и отказать в характеристике, закрыв дальнейшую дорогу в науке (и это тоже со мною было).

Теперь я пишу о том, о чем хочу, и печатаюсь там, где соответствующая проблематика найдет читателей. И продолжаю свои изыскания — тем и счастлива.

Говорят, что заниматься наукой стало непрестижно. Я думаю, что позорные зарплаты — лишь одна из причин. Едва ли так уж престижно быть бухгалтером в банке, хотя там хорошо платят. Но престиж (как и авторитет) предполагает публичность; так что дело в том, кто выступает в роли публики.

Есть, например, чрезвычайно престижная премия Филдса по математике — эквивалент Нобелевской. Мне случилось провести вечер в обществе одного из российских филдсовских лауреатов в нашей старой меломанской компании, где преобладали математики разной степени знаменитости. Конечно, о лауреатстве Г.М. там все знали, но впечатлить эту публику можно было разве что глубоким знанием каких-нибудь экзотических композиторов или малоизвестных исполнителей.

Те, кто стремится всерьез заниматься биологией, физикой или прочими областями знания,