Ольга Седакова в Журнальном зале 1997-2011

предполагающими использование оборудования, химикатов, лабораторных животных и т.п., прежде начинали лаборантами в “командах” известных исследователей. Теперь эта молодежь стремится во что бы то ни стало уехать на Запад: “команды” еще существуют, но как исключения. Нет денег, нет материальной базы, нет новых журналов, затруднено общение с зарубежными коллегами: ведь нигде в мире ученые не ездят на конференции за собственные деньги.

Уезжают и гуманитарии: если хотеть написать серьезную работу по славистике, то придется иметь в виду, что ближайшая хорошая славистическая библиотека находится в Хельсинки (!).

Крайне неприятно ощущать себя провинциалом — а в науке мы на это обречены... К тому же, когда распадается подлинная научная среда — а она явно распадается, — возникает вопрос “как быть ученым?”, наподобие дилеммы, некогда стоявшей перед Б.М. Эйхенбаумом: “как быть писателем?”. Особенно остро это ощущают те, кто, как я, застал в науке иные времена. Так что непрестижной стала не вообще наука как сфера приложения сил, а наука как массовая профессия. (Подробнее о молодежи в науке см. мою статью “Аспирантура как брак по расчету”, “Знамя”, 2004, № 7).

Но опустимся на грешную землю.

Как любила говорить Лидия Яковлевна Гинзбург, для того, чтобы быть выше чего-нибудь, надо быть не ниже этого самого. Поэтому я ценю не только экзистенциальную свободу, но и повседневную, бытовую.

Те, кто не знал ни голода, ни всеобщего “дефицита”, не поймут чувств хозяйки дома, для которой — наконец! — исчезла постоянная забота о том, чем накормить неожиданного гостя или сидящего на диете больного мужа, где достать приемлемый стиральный порошок или утеплитель для окон. Помню сцену на московской кухне конца 70-х: мой приятель, математик с мировым именем, трет хозяйственное мыло на обычной терке (“Лотосом” нельзя стирать детские вещи), а его жена гладит пеленки, сшитые из старинных тонких пододеяльников, принадлежавших еще ее бабушке (а весь мир давно перешел на памперсы и специальные детские салфетки).

Да, медицина стала платной, и это во многих случаях порождает чудовищные, даже трагические конфликты. Но зато я могу вызвать домой лаборанта из частной фирмы, и мне сделают любые анализы без унизительных очередей и еще более унизительных объяснений с участковым терапевтом, не обновлявшим свои знания — хорошо, если последние двадцать лет. Это недешево, но примерно столько же стоят три- четыре книги в твердых переплетах. Что ж, приходится выбирать. И эту свободу я тоже ценю.

2. Ответ на второй вопрос я разделю на две части:

(2.1) насколько свершилось то, о чем я мечтала как человек определенной профессии и судьбы;

(2.2) в какой мере моим надеждам отвечает окружающая меня социальная реальность.

Начну с 2.2. Зря я не верила Андранику Миграняну, еще в начале перестройки предсказавшему нашему обществу перспективу авторитарного режима.

Еще менее я могла вообразить столь массовую социальную амнезию.

Что€€ я могу возразить сорокалетнему отцу семейства, у которого дед и бабка сгинули в мордовских лагерях, но при этом он уверен, что “при Сталине было лучше” (при этом собеседник мой отнюдь не бедствует)?

Я ожидала, что вместе со свободой появится новое наше кино, наше телевидение, новая литература, новые художники, а также новые школы и новые вузы. По-настоящему новый вуз — школа Шанина — существует, но все более “вопреки” и преимущественно благодаря личным усилиям основателя. А когда я слышу о ЕГЭ, мне хочется заткнуть уши.

Как известно, события 1968 года во Франции начались с закрытия парижской синематеки. У нас закрыли Музей кино, фактически прикрыли Ленинку, уничтожили систему межбиблиотечного абонемента, прижали прессу. И что же? А ничего.

Есть отдельные фильмы, отдельные удачи на ТВ, сайт polit.ru, роман покойного А. Чудакова “Ложится мгла на старые ступени”, журнал “Новое литературное обозрение”, высокопрофессиональное “Новое издательство”.

Конечно, есть радио “Эхо Москвы”. Но, как сказал поэт, “только этого мало”.

2.1. Мне и присниться не могло, что я смогу наконец вести занятия вместе с Анной Вежбицкой в Университете Канберры, увидеть своих коллег и друзей в Германии, Англии и Швеции, выступить в Лондоне на BBC, да еще и поработать там; а также объехать и обойти пешком половину Дании.

Я не мечтала о публикации своих эссе в “Знамени” и “Новом мире”; не могла даже вообразить, что мои мемуары выйдут в двух разных издательствах и будут тут же раскуплены. И уж вовсе немыслимо было представить, что мне предложат написать учебник, причем на моих условиях — то есть поперек традиции, без внешнего или внутреннего редактора (тем временем этот учебник выходит уже вторым изданием).

Каков итог?

Приходится помнить: “Свобода приходит нагая”.

Александр Мелихов

Самым невыносимым для меня в советское время была униженность. Мало того что тебе не давали делать то, что ты ощущал своим призванием, но еще и сами охранители, приставленные тебя душить, были настолько убогими канцелярскими крысами, что не позволяли ощутить свое удушение как высокую трагедию. А ощущение красоты, величия своей беды многократно усиливает способность человека противостоять несчастьям — в этом я не раз убеждался, занимаясь психологической помощью суицидентам: наиболее надежно убивает сочетание несчастья с унижением.

С тех пор пришлось хлебнуть всякого, от полунищеты и лопнувших ботинок до столкновений с криминалитетом, но такого унижения, как в редакторских кабинетах, я не испытывал более никогда. Сегодня, что бы со мной ни происходило и ни происходит, я всегда ощущаю, что мне противостоят могущественные, опасные, но не ничтожные силы. Даже в сугубо литературном мире и власть примитивности, и власть пошлости, имитирующей изысканность и глубину, — это власть всемирных тенденций, а не власть мелких партийных столоначальников. А мы, вероятно, невольно измеряем масштаб собственной личности масштабом своих врагов. И масштаб сегодняшних врагов меня удовлетворяет. Я уже писал, что для меня предпочтительнее погибнуть от бивня мамонта, чем от укуса блохи.