Ольга Седакова в Журнальном зале 1997-2011

“огонь свободы”), — и другое, когда остались отдельные очаги ее сопротивления обступающей мерзлоте (мерзоте) несвободы. Ну или те же оазисы сохранились, только уже не они тяготеют к экспансии, а на них со всех сторон наступают зыбучие пески. Но интересней, чем эти “образные сравнения”, к тому же опять банальные, вопрос: почему на сегодняшний день пейзаж именно в этом роде? Если обойтись без ответов, что на поверхности, и поиска виновных на стороне, проблема, как представляется, в том, что “внешнюю” свободу мы не завоевали, а получили. Ее нам дали — спустили сверху: в ограниченном объеме дал Горбачев, потом Ельцин дал в безграничном, но она от этого не завелась внутри всякого, кто раньше не носил ее в сердце своем; не стала она каждого необоримой потребностью и неотъемной частью. Ведь, чтобы впустить ее в себя, требуется личное усилие, включая то самое кропотливое выдавливание раба, а многие его так и не совершили. Вот там — внутри — и осталось слишком много не выдавленного раба: своего, родного, уютного — вот свободе и не нашлось места, где угнездиться; вот и осталась она снаружи и быстро оказалась (показалась) внешней, холодной, неуютной. Разочаровывающей, одним словом. Или некомфортной — другим.

Вот и когда начали отнимать свободу — эту самую внешнюю и опять сверху отнимать стали — “снизу” ее отдали легко и без печали; почти охотно или даже с облегчением с ней расстались — как с обузой. Или даже не почти: то-то слово “либерал” зазвучало однозначно ругательно не только в массовой культуре (тем более, тут еще кивок на откуда свобода родом), а конформность так легко победила в самых разных формах. К примеру, навстречу скрытой цензуре облегченно и широко раскрыла объятия самоцензура. В той же журналистике “новая страница” (свободы) как двадцать лет назад открылась, так несколько лет назад и закрылась — захлопнулась, а с тем схлопнулась здешняя “свобода слова”. Во всяком случае, свободное и не ангажированное никем и ничем (кроме собственной позиции и ответственности) высказывание на злободневные темы нынче имеет практически нулевой спрос (у “медиатора”), независимо от запроса читателя. Я, к примеру, почувствовал это сразу и на собственной шкуре, потеряв — ровно за “вольнодумство” — вполне востребованную читателем авторскую колонку в “Вестях. ru”, а с тем потеряв работу, которая тогда была единственной, дававшей средства к существованию. Это случилось через полгода после прихода к власти Путина.

Ну да, если бросить ретроспективный взгляд на российскую историю, видно, что у здешней свободы всегда “короткое дыхание”. В отличие от западной она не традиция, что развивается и эволюционирует, а пир, прорыв, взрыв, революция, бунт. А после наступает реакция, неважно, крепкая и цепкая или вялая и вязкая. Или еще какая. Так было после пятого года прошлого века, потом после семнадцатого (в смысле февраля)… И нынче констатируем: в короткий век свободы так и не случилось покаяния за почти полный век ее грубейшего попрания, зато теперь хорошо ощутимо раскаяние за торопливые амуры (шуры-муры) с ней. Даже можно говорить о фактическом покаянии в разных его проявлениях: государственной власти (та, правда, не кается, а, что по сути то же, позиционирует себя спасителем страны от ужасов ельцинизма — ну да когда у нас власть каялась? За исключением все того же бяки Ельцина?), покаянии интеллигенции, СМИ, особенно электронных, да и литературы тож. Нет, не про нас оказалась эта западная штучка: не то, что нам надо и чего извечно алкают русские душа и дух. Прелесть она душевная, и не иначе бес нас свободой попутал…

Что говорить: у здешней “охранительности”, пышно расцветшей в последнее десятилетие, есть веские права на существование. Когда все так часто рушится — “до основанья” (чтоб освободить место строительству на иных основаниях), — мало остается на что опереться. А опереться хочется: и под ногами найти опору, и окрест, и в прошлом — чтоб не стать в очередной раз теми иванами. Вот и началось — когда все вокруг стало зыбко и неверно — равнение на “устои” и романтизация как “истинного”, по меньшей мере критериального, того, что уже было — и так косность привиделась благом и добродетелью… Все понятно, вот только кто бы для разнообразия взялся охранять свободу — самое уязвимое и преходящее из здешних духовных достояний… Ах, ну да: что ж ее охранять, когда ее почитай никогда не было — когда она не освящена “славным”, сиречь победительным, прошлым. Так, редкие явленья и мимолетные виденья; все больше жизнь под спудом и вяканье “из-под глыб”: и опыт русской интеллектуальной свободы бедный (бледный), и формальной, и творческой — не говоря уже об опыте уважения этих свобод — вот и нечего охранять…

Нет — в смысле да — все понятно, но тем, кто “в принципе” видит себя на стороне свободы, надо понимать и то, что она всегда суть процесс (освобождения) без наперед гарантированного результата; что обязательно несет в себе и сопряженный с этим процессом риск, и дискомфорт, связанный с постоянным преодолением существующих норм и ограничений. Усилие этого преодоления, вызывая этот дискомфорт, и встречает сопротивление, часто чисто рефлекторное, в виде отказа в праве на усилия совершение — даже когда в роли “охраняемых опор” выступают культурные, моральные и прочие химеры. Ну хорошо — табу, но ведь и их наличие в таком количестве на каждом шагу говорит не столько о вере, сколько о хорошо культивированном идолопоклонстве. Во всяком случае, та культура, в которой нарушать эти табу непрестижно, немодно, неинтеллигентно, неконвенционально, да просто неприлично и непорядочно, — это не та среда обитания, в том числе для литературы, которую можно назвать свободной. Так и возникает положение, при котором попадание твоей прозы в толстый журнал проблематично из-за ее несоответствия разного рода табу (что характерно, в разных журналах они примерно на одно лицо), а издание ее книжкой проблематично из-за несоответствия критерию гарантированной доходности…

А вследствие по разным причинам “вымывания” свободы (особенно не спекулятивной) что из журнальной периодики, что из книжек, не говоря уже о печатных СМИ и “голубом экране”, мы, например, живем в слабовато артикулированном культурном пространстве. Даже сам его величество русский язык, хорошо приспосабливаясь к фактуре новых реалий и живо ее передавая, плоховато справляется с выявлением и артикуляцией их сущностей — нового “вещества жизни”. Да и ненового, впрочем, тож: про то не скажи и про это не моги, вот об этом давайте не будем и вон то вон не тронь своими грязными лапами (языком) — а в результате у него (языка) уже и слов для того-этого нет, а какие из наличных ни употреби, все за голову хватаются. Не стану “старое поминать”, но вот совсем недавно позвали в “Апокриф” обсуждать тему обиды. Там, все знают, выступающим предлагают ссылаться на литературные источники, “внесшие вклад” в обсуждаемую тему, так я предложил сначала начать — с Ветхого Завета. Мол, говорю, одна из сквозных интриг Первой Книги — обида Создателя на людишек. Он так здорово все придумал и создал и так собой доволен был, а они, кайфоломы, то плодов не с того древа отведают, так что изгонять из рая приходится, то в грехе утонут, так что Великий потоп надо устраивать, то из гордыни начнут башню до небес строить, так что приходится смешивать языки их... Причем я не богоборцем выступил, как бывало, а, напротив, адвокатом обиды — предложил на все это с позитивной стороны глянуть: что обиды вышли продуктивными, поскольку вытекающие из них наказания Создателя дали мощнейшие толчки последующему развитию человечества. Раскрутили, так сказать, интригу: что бы, к примеру, было, говори все на одном языке? — тоска! Но все равно, хоть это не в духе передачи — тем более данной, где обиду, судя по всему, загодя решили выставить не в лучшем виде — на меня и православный священник напустился, обиженный за своего (так ему кажется) Бога, и ведущий меня вместо нее осудил в последнем слове, и даже многоуважаемый Андрей Георгиевич Битов возразил, что Бог не обижается, а гневается — будто (обиженно бурчу) гнев не есть выражение крайней обиды (“негодования” — как называют ее толковые словари), вырвавшееся (выпущенное) на волю… В общем, есть у нас проблемы со свободой артикуляций, что уж там.

Но, разумеется, “присутствующие не в счет” — тем более которые юбиляры. Тем более сам факт наличия в юбилейном номере такого текста многое говорит о любви журнала к свободе: любовь ведь подразумевает готовность терпеть. А если серьезно, среди других “толстяков” “Знамя” выделяется не столько абстрактной приверженностью свободе, сколько, что сугубо ценно, тем самым “порывом к свободе”: