Ольга Седакова в Журнальном зале 1997-2011

коррелят” для своих предчувствий и задавать этим авторитетные образцы другим.

5. На этом фоне начинает обозначаться и выгодно выделяться литература русских диаспор, с одной стороны, и русскоязычная поэзия, по меньшей мере, двух поколений, как внутри России, так и за ее географическими пределами с другой (крупные прозаические формы в нынешней российской ситуации, если не брать массовые жанры, — под большим вопросом, но и попытки с помощью премий стимулировать новеллу и повесть, кажется, не принесли пока убедительных результатов). Мне как читателю поэзия и вообще словесность диаспор все интереснее — и сами по себе, и в сравнении со словесностью метрополии, то есть собственно Садового кольца. Критику поэзии сегодня почти целиком взяли на себя сами поэты (они же стали теперь — и не вместо собственных стихов, как в семидесятые, а вместе с ними — переводить как современную, так и старую поэзию, причем неплохо с обеими задачами справляются). Все это вкупе — наряду с помянутым выдвижением на первый план тех или иных диаспор — опять-таки меняет структуру литературного поля. В частности, география здесь, как, впрочем, и в иных сферах жизни, перестает играть не только ведущую, но и вообще сколько- нибудь заметную роль. Редкие, но интересные мне русские поэты и прозаики живут сегодня не только в Москве и Питере, Владимире и Перми, но в Австралии и Америке, Швейцарии и Чехии, Израиле и Германии, Италии, Дании и т.д.

6. Двадцать лет относительной свободы принесли России — не будем самоопьяняться — не так уж много нового: новым обществом прежний социум не стал. Зато два десятилетия проявили более долговременные свойства того социального и мировоззренческого устройства, в котором мы жили и в руинах которого продолжаем думать, работать, жить. И прежде всего свойства самого атомарного, но несамостоятельного человека, сформированного этим устройством и привыкшего пассивно адаптироваться к нему. Среди отличительных черт социального порядка в нынешней России — та же слабость независимых групп и их зависимость от власти, вялость процессов коммуникации в социуме и, в частности, глубочайший разрыв между центром и периферией, а стало быть — неразвитость здесь и частных интересов, и общих идей и образцов. Литература сегодня живет в этих разломах и разрывах, но, за малыми упомянутыми исключениями, кажется, крайне плохо их осмысляет.

7. И последнее, совсем коротко. Назначения главредов в 1986-м — шаг, несомненно важный. Но в том же году, внутри страны, было еще возвращение Сахарова из горьковской ссылки. А на следующий год, в “большом” мире — Нобелевская премия Бродскому. Прошло двадцать лет…

Михаил Холмогоров

1. Мне? На свободе? Прекрасно!

2. Совпадает ли с мечтами? Лишь отчасти. В первые годы, с 1986 (гласность началась после разоблачений вранья о Чернобыле) до 1990-го, совпадение было полным и абсолютным. Я тогда был редактором в “Московском рабочем”, и чего только мы не наиздавали за эти годы! И каких планов не настроили на ближайшее будущее!.. Но уже к концу 1990-го, еще до рыночных реформ, стала ощущаться читательская усталость от переизбытка информации. Это был первый звонок, который мало кто сумел в инерции ажиотажа расслышать.

А мне расхотелось писать. Те истины, что накопились за годы государственного гнета, на вольных ветрах почувствовали себя зябко и неуютно: ты еще обдумываешь мысль, ищешь ей изящную форму, а она уже прыгает по газетам и радио в самом неприглядном опошленном виде. Взялся за отложенный с начала 80-х замысел смешной повести и дотащил ее до точки через силу, скрипя от натуги зубами. Только августовский путч чуть подбавил ажиотажу и подогнал ее к концу. Да только 23 августа повесть моя превратилась в позавчерашний фельетон. Умер полный намеков и блистающий подтекстами эзопов язык, которым мы привыкли общаться с умным читателем. А простым русским, как оказалось, мало кто владеет.

Характерный для времен застоя анекдот вспоминается. Встречает ворона воробья. “Куда летишь?” — “На Запад”. — “Откуда?” — “Из СССР”. — “Чудила! Да там же зерна по дорогам немерено, а на Западе все крошки подбирают…” — “Знаешь, почирикать хочется”. Нам тоже почирикать не терпелось. Мы, конечно, ждали свободы, жаждали ее, чтобы поговорить по душам и от души. От души — пожалуйста! А вот по душам… Первый шокирующий удар свободы, к которому, думаю, мало кто был готов: оказывается, свобода слова — не только свобода говорить, а свобода слушать. А со слушателем, он же читатель, начались проблемы.

Почему-то жертвой рыночных реформ стало книжное дело, хотя по прибыльности на внутреннем рынке стояло на втором месте после алкоголя (мы народ запойный). Почти все государственные издательства, привыкшие к массовым тиражам дешевых книг, рухнули. Только-только отстроенный Всесоюзный книжный склад был едва ли не первой государственной собственностью, проданной по дешевке для товаров другого назначения, каждый оборот колеса из Москвы наматывал рубли на стоимость нагруженных книг, ну и так далее… А читатель, только что с восторгом глотавший “Чевенгур”, “Жизнь и судьбу”, “Собачье сердце”, “Приглашение на казнь”, вдруг потянулся за “Блюхером и милордом глупым”. Куда делись миллионы подписчиков (общим числом не меньше пятнадцати, десятая часть населения России) наших толстых журналов? Вымерли? Вот так сразу?

Не дает Русь ответа…

А над головой пишущей братии разразился кризис. Истина, что коммунисты — бяки, с которой носились все демократические умы, стала общим местом. Ну и что мы еще можем предложить? Особенно сейчас, когда едва ли не каждое утро просыпаешься не в той стране, в которой заснул, и не то что вписаться в новую жизнь — рассмотреть ее не успеваешь. Мы ведь жили в ненормальной стране и накопили громадный исторический опыт, который никогда никому не пригодится, а опыта жизни нормальной, которая не наступила и неизвестно, наступит ли, у нас нет. У меня этими ламентациями исписаны все черновики начала 90-х.

“Вписываться” в книжный рынок последнего десятилетия, заискивающе заглядывая в сытые глаза покупателя, не могу. Не умею. И учиться не хочу. Я этой литературе не только не писатель, но и не читатель. Видимо, слишком эстетически развращен изысканной речью русских классиков, тоже, кстати говоря, потерявших изрядное число “потребителей”.

Слава Богу, вечного кризиса не бывает. С помощью жены-соавтора собрал по архивам и библиотекам материал и написал вместе с нею исторический роман о последнем реформаторе в царствование Александра Второго М.Т. Лорис-Меликове. А вслед за ним настал черед роману о веке двадцатом. Ведь опыт наш, хоть ненормальный и неприменимый, поглотил целых три поколения моих современников. Оставил в назидание потомкам кое-какое наследство! Да и простой, неэзопов, русский язык пришла пора осваивать.

И я написал роман “Жилец”, давший возможность с легким сердцем ответить на первый вопрос анкеты.

Людмила Улицкая

Гласность, пожалуй, единственный положительный итог перестройки. Свобода соотносится с