Ольга Седакова в Журнальном зале 1997-2011

готовностью совершать над собой конкретные усилия в стремлении быть носителем свободы или, совсем просто, быть свободным. Может, выражение “наступать на горло собственной песне” (ради свободы) было бы слишком сильным — но и не без чего-то в этом роде. Во всяком случае, мне с моими замашками давно нет иного пути, как в этот журнал: “эксклюзивные отношения”, как теперь говорят.

А еще примечательно, что среди упомянутых в преамбуле периодических изданий, стоявших у истоков новой русской свободы, журнал “Знамя” — единственное, которое и существует, и “держится”. Пошлейший образ полощущегося на ветру полотнища на древке — модный, кстати, в современном арте — напрашивается невольно; не говоря уже об использованном выше образе очага (оазиса) свободы. Или еще: приюта, окопа, флагмана, вечного огня… Кому, в общем, как нравится, но в любом случае дай бог, чтобы “Знамя” и дальше стойко держалось на испускаемых ныне отовсюду ветрах, не будучи никуда ими унесенным.

И еще: “марка свободомыслия”, которую держит юбиляр, не только идет ему и выделяет его на “общем фоне”, но и внушает уважение как подчеркнутое выражение четкой гражданской позиции того пошиба, что нынче не в фаворе — не говоря уже, что нынче не в нем “вообще” гражданская позиция — хоть какая. А вместо тривиального пожелания долголетия хочу пожелать журналу дожить до следующей свободы в родной стране. И пережить ее — и дожить до следующей. Тут, во-первых, хочется думать, отчетливо звучит оптимизм, во-вторых, явственно слышится: “Мноогия лета!”, а в-третьих, время от времени, что греха таить, все ж таки хочется побыть “как все” — правда же? Не оазисом тем же свободы, а частью ее цветущего сада… Нет, лучше скажем не так: не “как все” тогда, а первым среди равных — не в том, то есть, смысле равным, что ты как все, а в том, что все — как ты.

Сергей Боровиков

Сейчас уже дико вспоминать походы в цензуру, мучительные потуги: как бы этак, чтобы и напечатали и не соврать, и т.д. Свобода слова — самое драгоценное, что мы получили (не отвоевали!) и что стало чуть ли не главным или почти единственным результатом “реформ”.

Но не менее дико и вспоминать, что статья в толстом журнале кормила месяц, что, выпустив книгу, ты мог купить автомобиль.

Практическое лишение писателей (Маринина и проч. не в счет) гонорара означает и лишение его возможности полностью профессиональной работы и существенного к ней стимула. Русский писатель (как и композитор, художник) продавали свои произведения без необходимости, как то сказано у Пушкина, торговать вдохновением.

Что же касается 20-летнего юбилея “нового” “Знамени”, когда он из суконного не только цветом обложки, пристанища романов А.Чаковского, стал превращаться в самый читаемый журнал, то он омрачен, и серьезно омрачен, одним — цифрой 4600 экз. на последней странице.

Борис Дубин

0. Редакция точно отмечает, что свободы были 20 лет назад даны централизованной властью, ее едва ли не единоличным указом сверху, и этот факт, по-моему, определил наперед многое, если не всё. Так, результаты свободы, которую отдельные люди сумели отвоевать собственным трудом за предыдущие десятилетия пассивно принятой несвободы для всех, собственно, и стали яркими событиями конца 1980-х. Но теперь-то уж совершенно ясно, что тогдашние события происходили не в литературе, а в куда более широкой системе коммуникаций, в социуме. И происходили очень недолго, примерно до 1992—1993 года (рубежом стал обстрел Белого дома, выборы декабря 93-го и Чеченская война, потом пошла “другая драма”). Их результатом стал краткий журнальный бум и возвращение десятков запрещенных литературных имен, с одной стороны, финансовая независимость примерно десятка столичных журналов и приблизительно стольких же маленьких книгоиздательств, с другой — возникновение нескольких столичных литературных клубов и более либо менее заметных литературных премий с третьей. Опять-таки видно, что это события — не в словесности, а в социальных механизмах ее тиражирования, распространения, признания. И все это — лишь то, чего было нельзя раньше, свобода, по Исайе Берлину — отрицательная, “свобода от”.

Что положительного принесла словесности та отрицательная свобода? Я бы не хотел сводить вопрос к именам (они, в известном количестве, есть, и есть всегда, но литература никогда не исчерпывается, а в некоторые периоды даже и не определяется отдельными именами), — какие события произошли, какие течения, явления, веяния обозначились в словесности за последнее десяти-двенадцатилетие, когда бум улегся? Назову несколько, для меня как социолога и как старого читателя самых явных и наиболее общих (о конкретных людях и о собственном литераторском самоощущении я говорить не буду).

1. Журналы, сохранив видимость “толстых литературно-художественных и общественно-политических изданий” по образцу русского XIX века, когда они связывали центр и периферию гигантского, неграмотного, деревенского, малоподвижного социума, фактически стали сегодня малыми литературными обозрениями московского масштаба, столичной площадкой для дебюта и выхода на сцену пред светлые очи тех или иных премиальных жюри (чей состав более или менее единообразен, так что без закулисного политиканства тут не обойтись, а зачастую оно бьет в глаза и публике). Немногочисленность и журналов, и фирменных лиц в них, как ни странно, напоминает не элиту и салон, а закрытую советскую шарашку то ли из “Круга первого”, то ли из “Девяти дней одного года”, где нужно собрать все ресурсы, чтобы произвести хотя бы что-то нормальное.

2. Литературная критика находится в состоянии неопределенном, если не вовсе потерялась. Точнее, с упомянутыми выше переменами в составе и композиции литературного сообщества потерялась сама критическая функция (пиаровец — не критик, это разные роли). Ниша и поза как будто еще есть, но вот позиции и авторитета уже нет. А напомню, что вне этой критической функции в новейшее время — эпоху модерна — нет и роли интеллектуала.

3. Вышла на сцену массовая словесность, причем во множестве жанровых разновидностей с разной адресацией, внешним видом, масштабами, каналами коммуникации и проч. Поскольку же литература сегодня далеко не сводится к журналам (такие периоды вообще достаточно редки в истории), а книжная ее часть развивается сейчас пока что гораздо динамичнее журнальной, то лидеры массовой популярности печатаются сразу книжными сериями или даже собраниями сочинений. Добавлю, что попытки их критически обозревать или рецензировать в журналах и газетах — заведомый культурный нонсенс: они — материал для аналитика, историка культуры, социолога и т.п., но собственных Роланов Бартов с их “Мифологиями” у нас что-то не видно.

4. В состоянии неопределенности находится и литературный перевод. Речь не о количестве — от переводных книг ломятся полки московских магазинов, а о их роли и вообще роли “зарубежного” и “мирового” в культуре, в том числе — роли иностранного языка. А стало быть, разговор должен был бы идти (но, увы, совершенно не идет, и собственного Вальтера Беньямина с его “Задачей переводчика” тоже не видно) о подходах к переводу, отбору словесности для перевода, критериях оценки переведенного, однако о критике и рецензировании см. выше. Короче говоря, дело и здесь не столько в словесности, сколько в роли и перспективах групп, способных чувствовать первыми, находить, как выражался Т.С. Элиот, “объективный