Ольга Седакова в Журнальном зале 1997-2011

другими. Им, конечно, удобнее “чудо, тайна и авторитет”.

— С понятием о правах человека в России очень много проблем. Для того чтобы представление об этих правах утвердилось, нужна своего рода культурная революция.

С правами человека в их реальном исполнении везде много проблем. На наших глазах в последние годы “свободный мир” сдает их под угрозой терроризма. Кто поверил бы, что человек, уже столетия живущий с чувством гарантированной телесной неприкосновенности habeas corpus, в поле действия презумпции невиновности, позволит себя ощупывать, разувать и шмонать, как теперь в любом аэропорту мира? Там тоже начинается “чрезвычайка”, “необходимость” (а что еще делать в такой ситуации?). Между безопасностью и свободой общество выбирает безопасность. Утешает, что не без сопротивления.

Но главное: признаются ли эти права по существу, как некоторый горизонт, как фундаментальное — sine qua non — основание современной цивилизации? Признаются ли они не только властями, но и самим населением? Я не вижу, чтобы у нас многие (в том числе, весьма просвещенные люди) эту реальность признавали и чтобы эти права их радовали. Например, конкретное право: на жизнь. Из него следует запрещение смертной казни. Меня это запрещение радует, но очень многих — совсем нет. Вы правы, здесь требуется не меньше, чем культурная — или, скорее, моральная, — революция, перемена какого-то самого общего самочувствия. От привычного у нас самочувствия человека в чрезвычайном положении (когда какие-то крайние обстоятельства — знаменитая марксистская “историческая необходимость” — вынуждают делать то, что “вообще-то” нехорошо, несправедливо, незаконно) пришлось бы перейти к другому самочувствию, где “вообще-то” и “в этих конкретных условиях” не так далеко расходятся. К самочувствию человека среди людей, прежде всего. А не, как пелось в поздней советской задушевной песне, “тонкого колоска в русском поле”. А в другой, ранней романтике — гвоздя среди гвоздей (“Гвозди бы делать из этих людей”).

У меня есть французское издание “Прав гражданина Объединенной Европы”, откуда я и процитировала право подчиненного на хорошее начальство. В грустную минуту я люблю заглядывать в эту книжицу. Очень утешает — и поверьте, ничего похожего на право безобразничать там не содержится! Свобода насилия и преступления человеку отнюдь не гарантируется. Повторю: стоит познакомиться с этими правами, прежде чем ими возмущаться.

В наших обсуждениях права человека обыкновенно противопоставляют его обязанностям, а также ценностям, устоям. Но это просто другая область! Здесь, в формальных, юридических, повторю, документах речь идет, как я говорила, о защите слабой, подвластной стороны. Мы не встретим, например, такого положения: “Родители обязаны любить своих детей” или даже: “Родители обязаны не издеваться над своими детьми”. Право будет изложено относительно страдательной стороны, то есть ребенка. А ценности и обязанности — это совершенно другое дело, иная область. Говорить, допустим, о патриотизме в сопоставлении с правами человека (выше он или ниже этих прав) нелепо, потому что эти вещи располагаются в разных пространствах, в разных ярусах действительности. Патриотизм — не юридическое лицо, как его защищать? В качестве личной позиции человека он защищен в ряду прав на свободу убеждений. Так что, если какая-то властная инстанция захочет запретить человеку быть патриотом, ей это возбраняется.

— Повышенное внимание к отдельному человеку многими воспринимается как разрушение целого. У нас, в постсоветский период, долгое время не было такого хорошо работающего целого, от которого надо защищать отдельного человека. Отсюда болезненная реакция на внедрение принципа прав и свобод человека, который представляется неуместным и вредным.

Мысль о ценности отдельного человека у нас всегда назвали бы не иначе как “повышенным вниманием” к нему (а какое внимание “в меру”?), поощрением “индивидуализма”. “Индивидуализм” (как и “формализм”, и “юридизм”) принято считать западным качеством — и полагать, что у нас есть кое-что получше, “соборность” и “духовность”. Когда я впервые побывала в Европе, меня удивил вовсе не индивидуализм, а совсем другое: вошедшее в кровь европейца чувство солидарности, которого у нас я просто не видела. На самом обыденном уровне. Я спрашивала в Англии: “Почему у вас не воруют телефонные книги в уличных автоматах?” (у нас в то время и трубки срезали). Мне удивленно отвечали: “Но ведь они кому-то потребуются! Этим кем-то следующий раз могу оказаться и я!” Я могла бы задавать такие вопросы на каждом шагу. Почему у вас не пытаются прорваться без очереди? И т.п. и т.п. Крайними индивидуалистами в сравнении с ними выглядим как раз мы, в чем я многократно убеждалась. Удивительно, что славянофилы XIX века замечали европейский индивидуализм — и не заметили той ставшей повседневной рутиной солидарности, на которой держится этот мир, такой хрупкий на взгляд того, кто привык, что крепко все держится только страхом и насилием. Я не настаиваю на самом этом слове “солидарность”, но имею в виду постоянное чувство соотнесенности твоего движения и волеизъявления с движениями других, как в ансамблевом музицировании. Но для этого нужно чувствовать, что мы исполняем общую музыку, и при этом сложную, требующую внимания. У нас как будто каждый — солист. Я видела как- то сцену, показавшуюся мне символической: два грузчика несли тяжелую вещь, и когда кто-то из них хотел передохнуть, он делал это, не предупреждая другого! Не держа внимания на другом и других, вместе можно только скандировать лозунги из трех — пяти слов. Сплоченно. У нас в советские годы было любимое слово для человеческого единства — “сплоченность”. Когда теперь, в постсоветские годы, говорят “соборность”, боюсь, имеют в виду ту самую “сплоченность”. Это слово, этот образ вызывает у меня ужас, даже больше, чем слово “толпа”. В “сплоченности” не предполагается личного внимания друг к другу, памяти о другом, участия, уважения. Свободного, добровольного единства свободного человека с другими, тоже свободными. Простейшее выражение единства такого рода — этикет, учтивость. “Сплоченные” люди друг с другом не церемонятся (помните, как у нас преследовались “буржуазные манеры”?), чего там — все свои. “Сплоченность” — опять “чрезвычайное”, военное слово. Я думаю, что на самом деле противоположны друг другу не индивидуальность и общность, а такие формы единства, как “сплоченность” и солидарность.

Что касается традиционного отличия ценности одного отдельного человека, разной цены одной жизни, одного личного мнения на Востоке и на Западе, об этом столько говорилось, что добавить нечего. Мне удивительно одно. Когда язычник или “материалист” не стыдясь объявляет, что есть вещи и поважнее, чем человек, поскольку он фантом для первого и “винтик”, или материал (“человеческий материал”), или фактор (“человеческий фактор”) для второго, это, пожалуй, естественно. Но когда такого мнения придерживаются те, кто считают себя христианами, вот это уже необъяснимо. Допустим, мы Восток — но христианский Восток. Или нет? Я думаю, что принцип прав человека направлен против идолов. Он неприемлем для идолопоклонников.

Но в таком масштабе, в такой полноте признание прав каждого человека независимо от его… (не буду перечислять, чего) — это новое дело и для Западной Европы. Вероятно, это плоды страшного опыта ХХ века, опыта тоталитаризма (в нацистской форме прежде всего насчет коммунизма и в Европе не достигнут консенсус), опыта крайнего надругательство над отдельным человеком.

Об этом (о том, что любой человек бесконечно ценен) говорили веками — но от того, что можно назвать “мыслями прекрасных людей” (так, русские писатели всегда выступали против смертной казни), до общепринятых юридических установлений — огромная дистанция. Как от мыслей Диккенса об ужасе детской эксплуатации и работных домов до реального упразднения этих явлений в Англии.