Бориславович (овдовел, с детьми поменялся, сам в однокомнатную сюда). – Первый тост: чтобы гости не переводились!
Лена слушала, становясь все более губастой. Она сделала себе к вечеру прическу в виде двух рек волос, протекающих по обе стороны лица.
– Кем же работает Михалыч, – поинтересовалась она.
– Есть такая профессия – хижины украшать.
– Дизайнер, что ли? Ну что ж, я тоже из интеллигентной семьи. Моя бабушка в тридцатые годы играла в казино.
– Главное, не пьет наш Михалыч, – отчаянно твердили как заклинание хозяева. – Выпивает, но не пьет.
Этими заклятьями они боролись с образом пьющего сына, который то отдалялся, то назойливой мухой зависал над каждым.
– Ну что вы забуксовали: сын, сын. Сделайте же что-нибудь: почешите себя под правой коленкой… Думаете, трезвенники всегда лучше? Вспомните, как подсунули мне непьющего. И что же? Он предложил покурить анаши.
Тут пришли Хромовы, и Лена кинулась к ним: у вас-то с сыном все в порядке – Гоша ведь не пьет, не курит, в школе – золотая медаль, а в вузе – красный диплом!
– И сам он у нас красный, – гости выглядели еще более загнанными, чем хозяева.
Они рассказали, разбивая подступающие слезы мелкими стопками, что их Гоша вляпался в троцкизм, ходит в их кружок.
– Вчера снова Гоша был на троцкистском кружке, – в отравленном оцепенении продолжала Инна Хромова. – Ходили они по стеклу.
– По стеклу! Тогда это кружок имени Рахметова какого-то.
– Платят за это стекло психологу… чтобы научиться впадать в транс. Гоша говорит: нужно быть особым человеком для будущей борьбы с глобализмом, – тут стопка вовремя не подоспела, и мать троцкиста зарыдала: – я ему одно – миллионы погибли из-за таких идей! А он, как робот: “Потому и погибли, что не понимали своего счастья”. Я ему: “Да Троцкий не лучше Сталина был бы”.
Родители пьющего вынесли приговор: все коммунисты – шизофреники.
– Значит, наш Гоша болен? – спросил Игорь Хромов. – Но нет, если бы шизофреники, то были бы не виноваты.
Лена смотрела на друзей, как на капризных богачей: у них есть сыновья! А у нее уже не предвидится. Тут между всеми обнаружился кандидат в ее кавалеры, украшатель хижин.
И в самом деле оказался – ну один к одному Михалыч!
Он и до этого подозревал, что его приглашают не просто так, а знакомиться. Ну а что, дома лучше, что ли – сжимающие тоскливые силы трамбуют тебя почти до точки.
Глядя на все эти достойные лица, я хочу сказать тост, – Михалыч поднял крохотную черненую стопку. – Вот я ходил в гости к внуку и читал ему “Сказку о рыбаке и рыбке”. Знаете, это же притча о человечестве, которое хочет все больше потреблять, а может оказаться у разбитого корыта…
– Так где же тост-то? – застонала Лена (те, которые говорят о человечестве, ни фига не разбираются в женской красоте!).
– Э… мысль прячется за холестериновой бляшкой, застревает. – Михалыч потряс гофрированной жиром головой.
Вот так-то лучше: о холестерине. Ближе к жизни. Поэтому Лена весело воскликнула:
– Выпьем за то, чтобы мысль пробивала все преграды!
В нижней квартире женский пронзающий голос вывел:
– Однажды морем я плыла на пароходе том…
С невозмутимым видом Михалыч подтянул:
– Ай-яй, туман в глазах, кружится голова, – голос его переливался, как Северное сияние.
Хромовы подхватили вразвал:
– Едва стою я на ногах, но я ведь не пьяна.
Эта песня – не их песня, но случай ее послал, а случай надо уважить. И вот они скользят от одного слова к другому, ожидая: ну когда же будет встреча мужского и женского начал. Кит-капитан уносит по морю любви в сладкое!
Тут и Лена подхватила – по-своему: руки раскинула по-кавказски, подпрыгнула с вывертом и вошла в волны песни. Показав, как сопротивлялась злодейскому обаянию капитана, покорно склонилась влево, как двурукая ива. А потом вообще поникла на диван, как бы под порывом горячего ветра. Но песня не дала ей лежать: она сорвала ее, подбросила, начала вскидывать руки, ноги, показывая узорные черные колготки. А кто же в этом виноват – конечно, капитан.
Михалыч поддался этому миру, который сотворил танец Лены. Но тут же спохватился: зазвали! Эта Лена – вулкан в юбке, ей не хватает устройства под названием
Конечно, Лена танцует… Но какие салаты готовила моя голубка – ни с каким танцем не сравнить! Салаты она любила ставить стоймя: хоть один лист – да стоймя стоит. Одним словом: жена дизайнера.
А переспать с плясуньей? – шепнули ему гормоны. – По-современному, в любовницы если. – Но это будет уже не жена, которой можно все объяснить: устал, там, я сегодня или не в настроении.
