— Называется “Голоса”. Написала Аня Бердичевская.
Они все только что пришли оравой: Помпи с Лучиком, Вязины, Маринка Кондеева, Расим и Р-в, который был главный пермский диссидент и говорил, что сидел в одиночке вместе с Натаном Щаранским и учил с ним иврит. “А как же вас вдвоем в одиночку затолкали?” — спрашивал, бывало, Помпи. В ответ Р-в показывал таинственными движениями лица: вот, такое изуверство было со стороны этих органов. Помпи готовил к изданию стихи Р-ва “Под колючей сенью”, где рифмы были такие: ГУЛАГ — кулак, Помпи за спиной его морщился. Но никогда не жалел потратить фонды, выделенные властями. Через три года Р-в повесится, одиночка его догнала.
Серафима продолжала угощать пришедших строчками: у нее был такой обычай — сначала духовное, а потом из духовки пироги. Но вдруг вся ее внутренность возопила: “Вот она и пришла — беда”.
В подтверждение ее предчувствий Помпи достал диктофон и поставил его на середину стола:
— УстрИца попал в вытрезвитель, а он ведь — делегат на девятнадцатую партконференцию.
Серафима уперто заявила:
— Алкоголики нами править не будут!
— А от этой конференции многое зависит, — с жаром сказал Р-в.
— Что там многое — все! — сердито добавила Софья.
Решили собрать все усилия и спасти БУДУЩЕЕ, единственное наше достояние. От этого пьяницы, дурака, пошляка и чуть ли не насильника УстрИцы. Щелкнула кнопка, пошла запись беседы с начальником вытрезвителя.
Серафима не удивилась:
— А Викочка мне вчера еще звонила. Которая там, на пленке, гражданка Терехова. Она отменила стрижку, потому что в этот момент к ней рвался пьяный УстрИца. Вика пожаловалась: вызвала милицию, а они не спешат. Вика обещала: в ближайшее время позвонит и выделит время для меня, пострижет.
Серафима не знала, что в ближайшее время ей не только не удастся сделать стрижку, но и не захочется.
— Так этот красный Казанова раньше знал Вику? — спросил Вязин.
— Да, знал и познавал регулярно, — в своем регистре сказал Вася.
— УстрИца? Мы его Моллюском звали в общежитии, — скривилось свежее лицо у Маринки Кондеевой. — У него нижняя губа, как присоска.
— Викочка раньше его боялась, пускала. — Серафима не хотела, чтобы ее личную парикмахершу осуждали. — А теперь, во время перестройки, Вику осенило: она может и не отдаваться члену обкома.
— А только члену с человеческим лицом, — не удержался Помпи.
Мы тоже видели эту парикмахершу Вику — она практически не менялась: такая же головка в виде украшения на большом точеном теле. Даже волосы у Вики всегда зачесаны так, словно выплавлены заодно с головой из массива благородного металла, будто она так и родилась — с гладкой, твердой прической. Сейчас, в 1998 году, ее приватизировал один из самых крупных пермских мафиози. Он тоже ей не нравится, однако Вика его так же страшится, как раньше — УстрИцы. Правда, денег он приносит все-таки в сто раз больше, чем обкомовец. Помпи говорит всегда, когда заходит о Вике разговор: “Раньше ее трахала партия, а сейчас — рынок”. А может, Вика не виновата, что вокруг нее, как реклама, мерцает всегда вызов: “Да, я холодная — попробуй, растопи меня”.
...Диктофон продолжал воспроизводить озабоченный голос начальника вытрезвителя:
— Вы там не пишите “в области ширинки”, а лучше замените... “в районе мотни”. Покультурнее! Все- таки сейчас гласность, ёт-тройлять!
Быстро распределили обязанности: Р-в дает телеграмму во “Взгляд”, а Серафиме выпало телеграфировать в областную газету “Звезда”. А Валуйский взялся всех обзванивать и создавать фоновое общественное мнение. Организовать митинг вызвались Помпи, Р-в и Кондеева.
Как альпинист в критической ситуации выбрасывает крючья, цепляется ледорубом, делает судорожные и малопонятные со стороны движения, а каждой клеткой чувствует яму внизу, — для Серафимы это был страх перед органами. Нет, не перед органами, а разлитой в воздухе страх вообще. Такое ощущение, что те,
