кто сгинул в лагерях, выделили частицы ужаса, которые продолжают носиться по стране в воздухе, как вирусы, которые размножаются, попадая в человека, с огромной силой.
Мельчайшими атомарными буквами Серафима вписала на бланке телеграммы: “Если в течение недели обком не заменит алкоголика УстрИцу на более достойного кандидата на партконференцию, в Перми состоится митинг протеста. Организаторы: Разина, Помпи, Вязины, Валуйский, Кондеева, Р-в”.
У нее дрожали руки. Ей было стыдно за дрожащие руки. К счастью, приемщица устало, скучно переспрашивала почти все слова:
— Помпа? Нет? А как? Буква И в конце, а-а...
Вот это и успокоило Серафиму. Внезапно она почувствовала себя крепкой и здоровой, как бывает после того, как выболеешься.
Жалко только душу стукача, она же пропадает.
Брусникин — явная антиреклама богатства. Отчетливый миллионер по сравнению с окружающими, из обкомовской династии, а вид такой, словно последний нищий. Умудряется так все время жаться, как будто скрывает драную подкладку. Этот жмущийся Брусникин был бледен, как мучной червь. Или как Пьеро, потерявший Мальвину навсегда.
— Гласность вредит, — ровным голосом говорил он. — Люди не знали об ужасах коллективизации и были счастливы.
— Продолжительность жизни падала, — рубила ему навстречу Серафима, — значит, объективно они не были счастливы!
— Да... если продолжительность падала, то да-а... Но почему мне сейчас неуютно, не как раньше?
Серафима усмехнулась:
— Вы прямо Гамлет наоборот! Все было вывихнуто — вам казалось нормальным, а теперь только-только все становится на свои места, так вам неуютно. Лучше идемте на митинг против УстрИцы, еще один сустав времени вправим на место!
— Ну, этому митингу грозит большая опасность, я слышал в редакции, что конная милиция будет разгонять... топтать. Затопчут!
Серафима как-то дала Брусникину совет: убрать с лица вывеску “Не подходите ко мне — вы все равно не развеете мою скуку!”—“Олег, а никто и не обязан вас развлекать”. Но сейчас на лице не было никакой вывески, да и лицо было в какой-то уже исчезающей степени. Только жмущееся, словно совсем желающее исчезнуть, сколлапсироваться, худое тело его подрагиваниями острых плеч пыталось выдать за вспышки души, за вдохновенную заботу эти слова:
— Вы представляете, что за зверь — этот конь! Он руку может откусить... А милиционер, сросшийся с конем — это же кентавр... Истопчут!
— Кентавры не победили богов-олимпийцев. — Серафима сначала сказала это строго, как двоечнику, а потом уже сокрушенно добавила: — Вот так ученик учителю — семь раз... или восемь?.. говорит: “Конями вас, затопчут вас!” Ученик — учителю!
И вдруг, без перехода, само собой легко добавилось у нее:
— А ведь вас послал КГБ.
Он грубо вспотел. И в каждой капле пота отражалась электрическая лампочка. Она запомнила это на всю жизнь — необыкновенное явление!
Он попытался изобразить плач, торопливо пользуясь исчезающими остатками лица:
— Да что вы, Серафима Макаровна! Да я... я сам рискую! Да я пойду на этот митинг тоже. Как вы могли — я хотел помочь! Сам слышал в редакции... хотел предупредить.
— Идите вон, — усталым голосом выдавила она.
И Брусникин метнулся, как страус-мутант, далеко откидывая назад свои тонкие ноги.
“А вдруг это ошибка? Он смотрел на педикюр, упорно, как бы удивляясь тому, что в моем возрасте можно холить ногти на ногах... А просто он глаз не в силах поднять... номенклатурность из него бьет в десять струй”.
На другой день вечером Валуйскому позвонили из общества “Знание”: срочно нужно прочесть лекцию! Серафима выключила телевизор, где певица обнимала по очереди деревья. Так и кажется, что вот-вот побежит за какое-то дерево пописать.
— Странно, какие лекции вечером, среди лета, все в отпусках!..
— Но я уже согласился, Симуша. Минуту назад бы это вспомнить.
Он шел через двор, и вдруг в открытую, в северном ярком свете, на дорожке, по которой он каждый Божий день ходил (слово “Божий” впервые сейчас выскочило без обычной прикрепленной улыбки), две машины закрыли ему дорогу. Это были два “Запорожца”. Валуйский без всякого удивления обнаружил у себя в голове это народное название: “Мандовошки с мотором”. Так вот, в этот миг эти жестяные вошки стали гонять Валуйского по пустырю, искусно тормозя и разворачиваясь. Двор с каждой секундой расширялся и расширялся, и нельзя было добежать до его края за всю жизнь. А жизнь становилась все короче и короче... и когда она совсем превратилась в тусклое пятнышко и померкла от удара и хруста... Он открыл глаза в тишине. Машин не было и следа. Он какое-то время не понимал, как его зовут и как он здесь оказался. Под кустом. Залюбовался цветком странной зеленой окраски, плодом усилий Горзеленстроя, любовался, пока не стало поташнивать. И тут он вспомнил себя. Увидел над головой разлипающиеся блинья лиц — где-то уж совсем в бездне над кустами: “Просто срамота! Нажрались, гоняют на машинах!”
Видно, кто-то уже сбегал за Серафимой, потому что ее лицо склонилось над ним.
— Сима, у меня ноги как? — Он ничего не чувствовал ниже пояса.
— С виду все в порядке.
И Валуйский поверил: точно, в порядке. И встал. Он сделал один шаг, вдруг споткнулся, и по спине
