елки особенно колючи и упруги. Славный будет заработок перед рождеством. Славный! Да и день прошел хорошо. Короткий зимний день в туманном от мороза Баргтехейском лесу. Еловые ветви тяжело провисают под шапками снега. И снег белый-белый, чистый-чистый! Иней на сизых стволах переливается соляными кристаллами.
Темные лапы сосен обросли мутными сосульками. И каждую иголочку матово посеребрил мороз. Никакими шарами, бусами и канителью не достигнуть такой торжественной красоты! Но для того и рубят они эти елки, чтобы на радость ребятишкам обросли они игрушками и сластями.
С легким звоном вонзаются в дерево топоры. Мелкие щепки летят на нетронутый снег. Белая скипидарная сердцевина. Снежная пыль. Но некогда, некогда любоваться. Отец торопится. Зимний день короток. Надо успеть до темноты нарубить побольше красивых елочек, а то матери завтра не на что будет купить хлеба и молока. Весь заколдованный лес звенит под топорами. С тихим шумом падают елочки. А он, только успевай поворачиваться, стаскивает их в одну кучу. Дровосеки довольны. Проворный малыш у Иоганна. Окликать его не приходится. В нужную минуту - тут как тут. Но рукавицы липнут от хвойного белого сока, снег осыпается за шиворот, иголки царапают кожу. Он разогрелся и взмок. Сразу же сделалось зябко. Хорошо, что набрали хворосту да сухого лапника и запалили костер. Пламя загудело, затрещало, побежало по смолистым ветвям. Костер обжигает, но греет плохо. С одного бока жарко, с другого - замораживает стужа.
Быстро стемнело. Мрак вокруг костра загустел. Отдельные стволы слились в неразличимую массу. А повозки, которая должна отвезти их в город, нет как нет. Вот тебе и рождественские заработки! Не пришлось бы заночевать в лесу. Дровосеки посовещались и решили отправиться в лесной трактир неподалеку. А может, и мороз к ночи ударит покрепче. Недаром лес поскрипывать стал. Шорохом наполнился. И снег под ногами хрустит, и кора на соснах пощелкивает. Видно, ветер над лесом гуляет.
Но впереди уже оранжево засветились окошки трактира. Тепло. Сытный ужин. Постель. Дровосеки прибавили шаг. Уже вкусный дым из трубы долетел до них. Тут Иоганн Тельман вдруг обернулся и про топор спросил. Он руки в рюкзак - а там пусто, нет топора. 'Ну, Эрнст, дела, - вздохнул отец. - В последний раз я видел топор у тебя в руках, когда мы сидели у костра. О чем ты только думаешь? Ступай обратно в лес и принеси'.
Он обернулся назад, где остался глухо шумящий полночный лес. Синеющие извивы дороги уходили в недобрую затаившуюся черноту. Осколок луны выплывал над щербатой кромкой дальних сосен. Пепельные, несущиеся в воздушных струях облака ненадолго затеняли ее холодный пронзительный свет. Стало страшно.
- Страшно? - хрипло спросил Бёме и медленно, словно на ощупь подбирая слова заговорил: - Вы утолили жажду. Опять появилась заглохшая на время боль. Ледяной пот выступил на лбу. Стало страшно. Тоскливо и страшно от предчувствия новой боли. Это предчувствие леденит кровь, пронизывает до костей. Тоска и холод.
Нет, нет! Не холод. 'Я мигом вернусь, отец!' - и страх убегает. Когда бежишь, не холодно. И когда ветер доносит далекое: 'Останься! Не беги!' Дорога утоптана. Холодные, чуть покалывающие струйки обтекают лицо, посвистывают в ушах. Однажды пройденный путь уже не кажется длинным. Подумаешь, лес! Подумаешь, ночь! На бегу разогреваешься лучше, чем у костра...
И темноты не осталось в Баргтехейском лесу. Восход луны залил его серым обманчивым светом. Переливались сосульки. Поблескивали следы на дороге. Темнели на снегу ямки от потонувшей щепы. Заиндевелые сосновые шишки сказочно голубели в лунном огне. Вот и поляна с черным пятном посредине. Это костер, который, чтобы не подпалить лес, сгребли в кучу. Он все еще тлеет. Синий туман поднимается над грудой веток, под которыми корчатся жаркие гусеницы. И такая стоит тишина, что можно расслышать шепот звезд и лепет спящих под снегом корней, сонный посвист зверьков в норках и биение птичьих сердец. Вся природа: небо, лес и земля - нашептывала ему свои смутные сказки.
Он поднял забытый на снегу топор. Постоял у костра, дышащего влажным теплом. И грустное, тихое счастье медленно подступило к его сердцу.
Туча с дымной оторочкой скрыла луну, и он двинулся в обратный путь, стараясь не сбиться со следа, скупо поблескивающего на синем непроглядном снегу.
Сразу вспомнились страшные рассказы о разбойниках, лесных духах и всяческих привидениях. В школе, во время скучного урока, эти поведанные жарким шепотом истории всегда приятно щекотали нервы сладкой своей жутью. Он не верил им и ничего не боялся, но слушать было приятно и верить было легко. Ребята уверяли, что лесное наваждение можно прогнать громким криком и свистом. И ему хотелось, очень хотелось кричать, когда колючая, холодная лапа хлестала на бегу по глазам, а за спиной громыхали чьи-то шаги. Он останавливался, замирал, и шаги тоже замирали. Кто-то страшный и большой прятался за стволами лесных великанов, выжидая, когда можно будет опять пуститься вдогонку.
Но он не закричал, хотя очень хотелось. Лесные звери меня не тронут, сказал он себе, а духов совсем- совсем не существует. Положил топор на плечо обухом к небу и зашагал, выискивая следы. А тут луна вновь выскользнула из-за туч, и все вокруг заиграло, словно хотело растаять в негреющем дивном огне.
Когда он вернулся в трактир, все уж спали. Дверь была заперта. Он неторопливо, уверенно постучал обушком. Открыл отец и, увидев топор, улыбнулся. 'А ты нисколько не боялся, Эрнст?' - 'Кого же мне, интересно, бояться? Нет, я не боялся'...
- Боль нарастает? Медленно она нарастает. У боли нет границ. Это бездонная пропасть, куда можно падать и падать. Вы знаете, что и за нестерпимой болью наступит еще более страшная, совсем нестерпимая боль.
- Воды. Дайте мне воды, - зашевелился в кресле Тельман.
- Он действительно хочет пить, - сказал Гиринг, сделав на слове 'действительно' ударение.
- По-видимому, - неохотно отозвался гипнотизер. - Контакт утерян. Пациент слишком избит. Он черпает силы в собственных болевых ощущениях и сопротивляется мне. Я физически чувствую, как он сопротивляется.
- Включите свет, - распорядился Гиринг.
Люстра под потолком резанула неожиданной вспышкой по воспаленным глазам.
- Он открыл глаза, - сказал Бёме, вытирая платком вспотевшую шею. Теперь он окончательно проснулся.
- Он и не думал спать, - скрывая раздражение, ответил Гиринг.
- Возможно. Боюсь, что на сегодня моя миссия окончена.
Когда гипнотизер вышел, Гиринг с грохотом выдвинул какой-то ящик из тумбы стола.
- Напрасно вы сопротивляетесь, Тельман, - сказал он, достав тяжелый бич гиппопотамовой кожи. - У боли ведь действительно нет границ. Взмахнув рукой, он со свистом рассек бичом воздух. - Неужели вы хотите, чтобы с вами обращались, как с негритянскими невольниками? Вы же все-таки ариец, Тельман. - Гиринг еще раз взмахнул бичом и перебросил его одному из эсэсовцев: - Приступайте...
Последнее, что видел Тельман, перед тем как захлебнулся от сумасшедшей боли, были часы. Большая стрелка приближалась к девяти. Его обрабатывали уже около четырех часов. Это было много, очень много, но ему казалось, что допрос длился целую вечность...
С него сорвали одежду. Выволокли из кресла. Бросили поперек табурета. И сразу же нахлынула боль, от которой остановилось дыхание. Рот жадно хватал воздух, но парализованные легкие не расширялись. Тельману показалось, что он тонет в крутом кипятке.
Не помня себя, не сознавая больше ничего на свете, он закричал. Ему тут же заткнули рот и ударом носка под ребра сбросили с табурета на пол. Удары посыпались градом. Бич обрушивался то на грудь, то на спину. Ударов кулаками в лицо он уже не чувствовал и не осознал, когда его стали избивать ногами. Он только норовил инстинктивно перевернуться на живот и все прикрывал голову. Вдруг боль как бы отделилась от изуродованной телесной оболочки и стала существовать самостоятельно. Тут же часто-часто заколотилось сердце и оборвалось вдруг, нитевидно вздрагивая на угасающих холостых оборотах. В глазах сделалось черно-черно, а мозг вспыхнул и загорелся коптящим мятущимся светом. Изо рта пошла пузырящаяся пена. Последнее, что поймал Тельман краем отлетающего во вселенские бездны сознания, была жажда. Нечеловеческая, непередаваемая, от которой лопаются глаза, а треснувшие губы выделяют горький рассол.
Когда он захрипел и конвульсивная дрожь пробежала по его иссеченной в лохмотья спине, эсэсовец
