Другой смешной случай произошел в октябре этого года в Нимедии, на нашем холме. Конец октября в 97-м выдался холодным и снежным, ударили самые настоящие морозы — но нас это не остановило. Мы стартовали вечером двадцать четвертого числа, прихватив с собою восемьсот грибов, пятилитровую канистру спирта, полкружки дури и две упаковки лимонного “Швепса”. Есть своя, особенная прелесть в зимнем лесу. Белый покров укутал землю, тяжело осел на мерзлых ветвях — но между стволами все так же господствует угольно-черная мгла. Она становится лишь плотнее по мере того, как человеческий взгляд погружается в эту бездонную перспективу — а под её пологом лопаются от стужи корявые стволы матерых елей. Иногда ветер приносит тяжелые тучи — словно огромные мешки со снежной крупой, и тогда весь мир исчезает в бешеном танце падающих с неба белесых хлопьев.
Погода стояла на редкость морозная — дело шло к минус тридцати, но пока что так было только под Питером. А в Москве как раз заканчивалось “бабье лето” — светило солнце, и температура ниже плюс пятнадцати не опускалась. Поэтому Дурман, которого мы загодя пригласили посетить наш праздник, выехал из столицы облаченный только в косуху, джинсы и высокие ботинки армейского образца.
Добравшись до Питера на перекладных, Дурман сразу же поспешил на Финляндский вокзал, и к середине субботнего дня оказался в Заходском. Зимний лес показался ему совсем незнакомым, а Нимедию Дурман нашел, лишь проплутав по сугробам несколько часов. Когда он принялся копошиться у входа в палатку, его было не узнать — до такой степени он замерз и окоченел. Ободрав с Дурмана промерзшую одежду, мы завернули его во множество спальников и одеял, а для сугрева прописали ему кружку спирта и шестьдесят грибов. Немного придя в себя, Дурман сообщил нам, что приехал в Заходское не один — по дороге из Москвы он встретил попутчика, которого уговорил ехать с собой. Этот попутчик оказался совсем не приспособлен к суровым зимним условиям. Обутый только в легкие полуботинки, он быстро разочаровался в блужданиях по зимнему лесу.
— Еб твою мать! — вещал нам из палатки немного согревшийся и раскрасневшийся от выпитого спирта Дурман. — Этот мудила лег под ель и сказал, что дальше идти не может. Сходите до него, а? Ведь замерзнет же насмерть человек!
Снарядившись кто во что (кто в пуховики и зимние ботинки на меху, а кто и в шинели да валенки), мы отправились на розыски, обратно по Дурмановским следам. Сразу найти пропажу не удалось — Дурмановский попутчик не стал дожидаться под елью подмоги, его следы вели теперь в направлении военного полигона. Мы обнаружили его у поворота на Грачиное — замерзшего сверх всякой меры человека в тонкой косухе, слаксах и кожаных туфлях. Не в силах больше идти, он сел под дерево и так и сидел — с бледным лицом, обхватив плечи трясущимися от холода руками. Доставив его на холм, мы применили к нему те же самые меры, что и к Дурману — обернули одеялами, дали выпить кружку спирта и съесть шестьдесят грибов. Костра по зимнему времени мы не делали (обременительно, да и незачем) — поэтому жили просто так, установив рядом три имевшихся в нашем распоряжении палатки. Навалив внутри груду теплых вещей, мы закапывались в одеяла и высовывались наружу только затем, чтобы поссать и обменяться с соседями закуской. Но попутчик Дурмана решил вмешаться в спокойное течение нашего быта.
— Эй, чуханы, — неожиданно обратился он к нам. — Харэ пиздеть, спать мешаете! Уже и это его заявление немало всех удивило, но Дурманов попутчик на этом не успокоился — выпутался из-под одеял и продолжал развивать свою мысль. Если говорить вкратце, то суть его манифестации сводилась вот к чему:
— Я недавно откинулся с тюрьмы, — с выкаченными глазами вещал он. — И теперь здесь все так будет, как я прикажу! Освободите эту палатку, возле меня вам делать не хуй! Живо, чуханы, шевелитесь!
Нам было хорошо видно, что Дурманов попутчик перекинулся — его с головой выдавало побелевшее лицо и обессмыслившиеся глаза. Но он и так уже сказал дохуя лишнего, а когда принялся угрожать ножом — терпение у братьев истощилось.
Строри выбил нож у него из руки, а затем мы выволокли Дурманова попутчика из палатки, крепко опиздюлили и оттащили в густой ельник у подножия холма. Бросив охуевшего сидельца под дерево, мы вернулись к себе в палатку и сразу же забыли о нем.
Темнота упала на мир, растворяя в себе все дневные образы — и мы тоже полностью растворились в этой темноте. Я свернулся калачиком под грудой тряпок и одеял, где меня хранили от лютого холода этанол и волшебные грибы. Угревшись в этом логове, я слушал вой зимнего ветра, скрип обледенелых ветвей и приглушенное дыхание братьев. Слушал, пока не уснул.
С утра меня разбудили стук топора и приглушенные голоса.
— Завтракать пора, — я узнал выговор Алены. — Вставайте, уже третий час!
Раздвинув обледенелую ткань у входа в палатку, я принялся наблюдать, как играют, отражаясь в снегу, солнечные лучи. Тучи разошлись, небо поражало взгляд яркой, насыщенной синевой — словно боги разлили по небосводу концентрированный колер. Выбравшись наружу, я поспешил к костру, который Крейзи развел в глубокой яме, вытоптанной в снегу. Половина наших уже проснулась и сгрудилась вокруг этой ямы.
— Утро доброе, брат! — поприветствовал меня Крейзи, когда я присел у огня и протянул к пламени задубевшие за ночь пальцы. — Как спалось?
— Отменно, — кивнул я. — Спасибо, брат.
Тут из палатки вылез Дурман. Глядя на него, Кузьмич слегка наморщил лоб — будто что-то припоминая, а затем спросил:
— Мне кажется, или с нами вчера еще кто-то был? Ну, этот — который ножом угрожал?
— Ха! — воскликнул Строри. — Совсем про него забыл! Пойдемте скорее, поглядим на человека- подснежника!
— Да он, наверное, еще с вечера на станцию ушел! — предположил я. — Не лежал же он всю ночь в снегу?
— А почему нет? — возразил Маклауд. — Если его не побеспокоить, он и до весны в снегу пролежит!
— А ну, — предложил Кузьмич, — айда на него смотреть!
Спустившись с холма, мы тут же обнаружили ночную пропажу. Подтянув колени к груди, Дурманов попутчик лежал под елью совершенно неподвижно, с мертвенно-белым лицом.
— Смотрите, — показал пальцем Кузьмич. — Что это у него на губах?
Присмотревшись, мы заметили — губы у нашего нового друга растрескались и почернели, а выступившая слюна смерзлась коркой блестящей ледяной пены.
— Охуеть! — прокомментировал Строри. — Ему пиздец. Надо его труп куда-нибудь спрятать!
— Зачем? — удивился я. — Пускай здесь лежит!
— Лучше сейчас, чем по весне, — поддержал Костяна Маклауд. — Пока этот пидор не протух!
— Погодите вы, — вмешался Кузьмич. — А вдруг он еще живой?
— Тем хуже для него! — заметил Маклауд. — Оттащим его подальше — и дело с концом!
— Не согласен! — возмутился Кузьмич. — Лучше будет, если мы его спасем! Не придется тогда по весне возиться с его гнилыми костями. А ну, помогай!
Подхватив Дурманова попутчика под ноги и плечи, мы сноровисто затащили его на холм. Тащить пришлось как есть, скрюченного — до такой степени он закоченел.
— Прямо в костер его кладите, — авторитетно заявил Кузьмич. — Небось, живо отогреется! Так мы и поступили. Бросив скорчившегося Дурманова попутчика на угли, мы с интересом принялись ждать: чего будет?
С минуту все было тихо — лишь потрескивала, морщась от страшного жара, кожаная косуха. Затем от костра ощутимо потянуло паленым, а следом за этим послышался низкий, протяжный стон — это Дурманов попутчик отогрелся и начал приходить в себя. И пробуждение ему ни хуя не понравилось.
— А-а-а, — завыл он, силясь перевернуться и выкатиться из огня. — О-о-о!
— Согрелся, — удовлетворенно отметил Кузьмич. — Спасли!
Сбросив спасенного с углей, мы принялись собираться в обратный путь. Дурманов попутчик идти не хотел — жаловался на обмороженные ноги и умолял, чтобы его оставили в покое.
— Не могу я идти, — выл он, — ног не чувствую! Бросьте меня!
