сено кончилось, а травы не было, откуда ей взяться, едва май начался. Он и пристрастился с тоски к рыбе. Только успевай теперь поглядывать — не то вязанку камбалы с окна прихватит, придется без вяленой рыбы в отпуск ехать.
Странные повадки четвероногих друзей человека на Камчатке изрядно изумляли меня в первые годы полуостровной жизни. На Командорах я видел коров, деловито поедавших морскую капусту, выброшенную прибоем, В Усть-Камчатске, на песчаной косе, пес рьяно облаивал чаек, слетавшихся на снулую чавычу. Охотничий азарт был там ни при чем. Чаек, чинно разгуливавших по песку, собака не замечала. Видно, рыбина приглянулась ей для трапезы. А здесь еще жеребец, таскающий рыбу...
Придвинулся полдень, откатился. Я обошел развалины старого рыбозавода. Крытый проржавевшим железом склад оказался заполнен пустыми консервными банками. В углу, где крыша не успела прохудиться и ящики не размокли за полтора десятка лет, я нашел целый штабель коробок с зелеными консервными жестянками. На боках банок красовалась эмблема Акционерного камчатского общества. Несколько жестянок я взял на память, таких теперь нигде не встретишь, разве что в музее, если найдется музей, хранящий такие экспонаты. Жестянки были объемистые, по старым стандартам. Потому их и бросили, что новые консервные линии отлажены по-другому. А работавшие на острове до того износились, что их не стали даже перевозить на камчатский берег.
За остовами обветшавших цехов голубело море. Волны почему-то успокоились. Досадовать я не стал. В достоверности прогноза приятней убеждаться на суше, даже если эта суша — Птичий остров. Прибой ему не страшен, ветры посвистят в скалах и умчат на Камчатку. А цунами в Охотском море не бывает. Словом, гадай не гадай, а жди у моря погоды. Я сошел с тропинки и зашагал напрямик к метеостанции.
Планы мои были категоричны и безыскусны. Справиться о погоде да вернуться к пирсу. Но, проломившись через засохшие травяные дебри, я заслышал голоса и, выйдя на другую тропу, увидел перед собой кинооператора Дальневосточной кинохроники Геннадия Лысякова, которого по моим представлениям на Птичьем быть никак не могло. Вероятно, Лысяков подумал нечто сходное обо мне, потому что мы недоумевающе поразглядывали друг друга, прежде чем поздороваться и разобраться в превратностях встречи.
Как выяснилось, ближе к полудню на рыбозаводе все-таки решили рискнуть, благо погода держалась сносная, и запастись морской водой, а Лысяков со своими помощниками отправился с нечаянной оказией на островной рейд, куда вечером собирался подойти траулер из краболовной флотилии и забрать его группу на флагманский плавзавод. На рейде Лысяков не усидел, и курибан перевез его на остров, рассказав по дороге про какую-то фанзу рядом с заброшенными цехами, которую недавно стали ломать на дрова и натолкнулись в стенах на старые бумаги. Фанзу он пока не нашел, зато встретил меня. Разобравшись, что к чему, мы отправились на поиски вместе.
Кладоискатели из нас вышли аховые. С полчаса мы обшаривали заводские развалины, но ничего, напоминающего круглую китайскую фанзу, не нашли. Наконец, присели перекурить у склада жестяной тары. Ветер подогнал к ногам обрывок бумажного листа. Я подобрал его зачем-то и к негаданному изумлению прочитал вслух: «Пропуск сей дан китайскому повару Ли... (на последние буквы имени пришлась дыра), служащему на пароходе «Федя», для прохода на борт с женой и детьми». Я посмотрел на Лысякова. Тот деловито взял обрывок в руки и продолжил «...поскольку Ли признан медициной неизлечимым курильщиком опиума, разрешается взять с собой не более одного фунта зелья и принадлежности для курения». На расплывшихся чернилах оттиска печати удалось прочитать лишь «Амур...», но дата различалась без труда. Странный пропуск был выдан в восемнадцатом году.
Разве что искушенный знаток Востока различил бы в полуразрушенном домишке намек на китайскую фанзу. Западная стена была начисто выломана, внутри не было ничего, кроме следов печи и дырявого стула, зато пол был скрыт изрядным слоем бумажных обрывков, слипшихся тетрадей, канцелярских папок, книжных переплетов.
Пропитавшись за зиму да за весну талыми, и штормовыми водами, бумаги раскисли и склеились. Сколько ни рылись мы в этой затвердевшей коросте, не удалось отыскать в ней ни одного сохранившегося листка. Что уж говорить о находке какого-либо любопытного документа?
Но пропуск, поднесенный ветром прямо к ногам? Клочок бумаги оказался довольно сухим. Значит, могло сохраниться что-то в этих стенах. Я поднял голову, присмотрелся к остаткам потолка — и верно, сквозь прорехи в фанере свисала кое-где бумажная бахрома.
Подтащив к стене несколько ящиков, валявшихся поодаль, я вскарабкался наверх.
— Ну, что там? — забеспокоился внизу Лысяков.
— Забирайся, — ответил я, осмотревшись. — Кажется, нашли.
Часом позже мы выбрались под закатное солнце и принялись разбирать найденное в островных развалинах. Лысяков листал расчетную книжку матроса Амурского пароходства за девятнадцатый год, заполненную наполовину. Начиная с августа, четкий писарский почерк, заполнявший графы, сменился торопливой карандашной скорописью. Пользуйся владелец обыкновенным грифелем, может и сохранилось бы в книжке хоть несколько строк, но карандаш был чернильным, поэтому удалось прочесть разве что несколько имен и адресов давно исчезнувших с карты камчатских сел Кихчика, Янива, Дранки. В моем ворохе нашлась объемистая тетрадь протоколов собраний профячейки из Охотска. Поблекшие «слушали» и «постановили» вносились в тетрадь лет пятьдесят назад. Слушали и постановляли о простом и внятном — о детских подарках на Октябрьские праздники, о взносах для Осоавиахима, о конюхе Серегине, пропившем два хомута и кавалерийское седло.
Сумерки торопились сгущаться, и мы наспех просматривали остальное, спеша до темноты вернуться к пирсу. Отобранные бумаги мы складывали в картонные коробки от консервных банок. Наконец, я развернул последний из оставшихся комков бумаги. На чуть пожелтевшем листе красовался герб Французской республики. Четкие строки машинописи, завершавшей каждое слово-отменным твердым знаком, обращались к Владивостокской городской думе с просьбой выплатить задержанное жалованье сербскому подданному Дамьяновичу (или Домьяновичу), служащему в городской милиции. Последний абзац пояснял, что из-за отсутствия во Владивостоке сербского представительства интересы граждан сербского королевства защищает консульство Франции...
Стены фанзы розовели от закатного солнца. Мы перетянули коробки подобранной в том же заброшенном складе проволокой и зашагали вниз по тропе. На крохотном островке заблудиться невозможно, но, свернув раньше времени, мы забрели на верхнюю улицу, вдоль которой давным-давно не вспыхивают окна по вечерам. Оставленные хозяевами дома еще не обветшали. Может быть, и на этих чердаках, меж этих стен можно отыскать остатки таинственного архива, бог весть как оказавшегося на затерянном в Охотском море островке? Кто вез сюда эти бумаги, зачем надо было переправлять их с Камчатки на остров, а потом схоронить между двойных стен? И куда исчезло найденное на острове до наших поисков? Правда, позднее мне приходилось слышать, будто старые книги и рукописи находили на острове не раз. Вроде бы часть бумаг забрал с собой в Тигиль какой-то инспектор из районного начальства, но сколько я ни расспрашивал тигильчан, сколько ни просил коллег, собиравшихся в эти края, — никаких внятных следов островных находок, а говорили, что были среди них даже циркуляры, подписанные генерал-губернатором Н. Н. Муравьевым.
Островной песок, покрытый размолотой крабовой шелухой, краснел в сумерках, как марсианские пески из фантастического кинофильма. С «пасхальной» стороны наползал туман, скрывая давно опустевшую улицу. По расшатанной лестнице мы спустились к морю. Киногруппа, отчаявшись, видно, дождаться своего предводителя, перекуривала, переговариваясь с курибаном. А поодаль, за плавкраном, на месте ушедшей обратно на Камчатку баржи, уже стоял пришедший из краболовной флотилии траулер.
Лысяков предложил отправиться в море вместе с ним, и вскоре мы были уже далеко от Птичьего. «Нерка», так назывался СРТ, ходила в поисковиках. Уже месяца полтора блуждала она вдоль Камчатки, разведывая крабовые поля, на которые тут же бросалась стая мотоботов с плавзаводов. Работать оставалось недолго. Недели через три краболовы собирались сниматься к Шикотану да перестраивать по пути свои консервные линии на выпуск консервов из сайры.
На плавзаводах ловили крабов по-своему. Сетей на них давно не было. Вместо них борта занимали пирамиды крабовых ловушек. Но палуба «Нерки» опустела еще днем, когда, собираясь сняться за нами к Птичьему, траулер ставил ловушки милях в сорока от острова, в квадрате, чем-то прельстившем капитана. Выйти на него траулер должен был к полуночи, но проверить капитанскую удачу собрались с рассветом.
