Классика открытий
Изучая дедов, узнаем внуков, то есть, изучая предков, узнаем самих себя. Без знания истории мы должны признать себя случайными, не знающими, как и зачем пришли мы в мир, как и для чего в нем живем, как и к чему должны стремиться
В жизни человека бывают иногда такие обстоятельства, когда то, что происходило с ним, запоминается навсегда с необычайной подробностью.
Мне врезалось в память давнее знакомство с писателем Николаем Дмитриевичем Наволочкиным. Связывало нас с ним в ту пору хабаровское общество коллекционеров, где мы значились в списке нумизматов. У Николая Дмитриевича, помнится, была превосходная коллекция монет, чем он гипнотически притягивал к себе местных нумизматов. Об увлечении Наволочкина был написан рассказ Григорием Ходжером. Но, кроме монет, Николай Дмитриевич коллекционировал и бумажные деньги и боны, обращавшиеся на территории Дальнего Востока с тревожных времен революции. Результатом этих разысканий стала увлекательно написанная им книга «Дело о полутора миллионах».
Однажды с Николаем Дмитриевичем мы сидели за его огромным столом, заваленным планшетами, в которых хранились монеты, и горячо обсуждали находки новых средневековых чжурчжэньских монет в Приморье, где он, между прочим заметил: в селе Николаевке, где он родился и где жила его старая мать, жители находят множество черепков древних сосудов, бронзовые изделия.
— Интересно было бы взглянуть на эти находки, — сказал я.
— Это просто устроить. Николаевка сразу за мостом, что через Амур. Добраться можно в любое время поездом, — участливо произнес Николай Дмитриевич.
Ранним майским утром я ехал в переполненном вагоне пригородного поезда в Николаевку. Не прошло и часу, как дремавший рядом старичок, повернувшись ко мне, сонно пробормотал: «Сходь, твоя Николаевка. Да только дуй скорехонько к автобусу, что у станции дожидается. А там, разом, и в самое село угодишь».
Выйдя из автобуса, я направился на край села к картофельному полю, вблизи реки Тунгуски. Я подхожу к полю, а взгляд мой уже выхватывает бесчисленное множество торчащих из земли светло-серых, самых причудливых по форме черепков. Человек, пусть даже не питавший интереса к археологии, не мог не поразиться их обилию.
В Хабаровск я возвращался переполненный тревожным чувством первооткрывателя, едва таща с собой в общежитие треть рюкзака черепков. Но волнующее состояние длилось недолго: скоро я понял, что черепки обречены на безвестность и молчание, если они только не попадут к специалистам. Черепки продолжали пылиться под кроватью в посылочном ящике еще несколько месяцев.
Наконец, я не выдержал натиска сомнений. Отобрав самые, на мой взгляд, любопытные черепки, я пришел в лабораторию судебной экспертизы к своему приятелю и упросил его сделать фотографии черепков. Сраженный столь странной просьбой, приятель вскоре вручил мне десятка три отменных отпечатков. Прощаясь, он тихо спросил:
— Зачем тебе черепки?
— Да просто интересно мне, сколько им веков или даже тысячелетий...
— Где взял?
— Собрал в поле.
— Кто их лепил?
— Не знаю, ничего не знаю... Потому тебя и просил сделать фотокопии. Вот отошлю археологам и тогда отвечу на твои вопросы. Если, конечно, ученые захотят с этим возиться.
Фотографии я незамедлительно отправил, надписав на упаковке бандероли: Новосибирск, Сибирское отделение АН СССР, Институт истории, филологии и философии, Алексею Павловичу Окладникову.
Весной ко мне пришел пакет от Алексея Павловича. Фотографии он вернул, но на обороте их замелькали надписи, сделанные рукой Алексея Павловича: «чжурчжэни», «чжурчжэни, Бохай?», «мохэ». Страннее слов я тогда, казалось, не встречал.
В приложенном письме Алексей Павлович пояснил, что керамика преимущественно чжурчжэньская, есть несколько фрагментов, которые следует отнести к племенам мохэ. Но самыми волнующими оказались строчки в конце письма. Алексей Павлович писал, что может взять меня в экспедицию, о чем предварительно сообщит несколько позже, поскольку до начала полевого сезона оставалось еще три полных месяца.
В эти три месяца, раздобыв литературу по археологии Дальнего Востока, я усиленно штудировал ученые труды, и постепенно для меня прояснилось кое-что из древней истории Приамурья.
В середине июля из села Вознесенского пришла телеграмма: «Двигаемся Нижние Халбы, где будем два дня, Можно догнать катером из Комсомольска. Там свяжитесь директором школы относительно дальнейшего движения. Телеграфируйте Нижние Халбы. Окладников».
Через два дня я сидел на бетонной набережной Амура в Комсомольске в ожидании катера, который вечером должен будет увезти меня в древнее нанайское село с экзотическим, загадочным названием — Нижние Халбы.
Запоздалый катер оставил полыхающий вечерними огнями Комсомольск, его приветливую, уютную набережную с примыкающей к ней площадью Юности.
Сиреневые сумерки мягко опускались на реку, заглушая рокот моторок, прибывавших к лодочной станции. Я сидел на катере, очарованный вечерним Амуром. В бестолковой толчее метались над палубой поденки; трепетное движение молочных крыльев создавало видимость летящих хлопьев снега. Теплый ветер доносил утонченный запах скошенного разнотравья.
Я прошел на корму и здесь увидел худого старого нанайца. Он сидел неподвижно, словно каменное изваяние, задумчиво смотрел сощуренными до ниточки глазами куда-то вперед. Ветер раздувал его седые редкие волосы. Это придавало его спокойному лицу сказочную мудрость. Рядом стояла тоненькая, как тальниковая ветка, юная нанайка и, смущаясь от волнения, настойчиво упрашивала старика покинуть палубу. Старик никак не хотел слушать внучку. Он только вяло улыбался, как обычно улыбаются изнеможенные долгой и тяжелой болезнью люди, безразлично отмахивался от девушки своей костлявой, восковой бледности рукой:
— Я столько провалялся в больнице, а ты, внучка, гонишь меня... Воздухом я дышать хочу амурским. Заскучал шибко... нечего мне теперь простуды бояться: уж и время помирать подошло.
...История Амура — это прошлое и настоящее его аборигенов. Корни этой связи очень давние и прочные, насчитывают не одно тысячелетие.
Первые документальные сведения о коренных народах Амура дошли до России из челобитных русских первопроходцев, которые достигли просторов амурской земли, чтобы согреть ее теплом своих сердец, вдохнуть жизнь в этот край, освоить его богатства.
И вот уже на Амуре появляется первое русское укрепление — Ачанский городок. Построил его Ерофей Хабаров осенью 1651 года. Недолго длилась спокойная жизнь русских в выстроенном остроге. На следующий год в пору цветения золотистого горицвета и белой ветреницы к городку подступило «войско богдойцев» — то были маньчжуры, недавно покорившие Китай и завладевшие Пекином. Но не смогло сломить твердь русскую на Амуре «войско богдойцев». Повернули маньчжуры от стен городка Ачанского восвояси, побросав в спешке свою артиллерию. Так прославил «Ярофейка» Хабаров Русь еще одной очень нужной победой на Дальнем Востоке.
А Ерофей Павлович, между тем, в челобитной царю Алексею сдержанно писал, о первой победе русских казаков на Амуре:
«И марта в 24 день на утреной зоре сверх Амура реки славные ударила сила и ис прикрыта на город Ачанской, на нас, казаков, сила богдойская, все люди конные и куячные. И наш казачей ясаул закричал в городе, Андрея Иванов служилой человек: «Братцы казаки! Ставайте наскоре и оболокайтесь в куяки крепкие!»
