До утра было далеко, и на западе, над невидимой за горизонтом Азией, рассыпался бликами по низким облакам закат.
Кудлатый осветитель из киногруппы, стоявший рядом со мной у борта, загасил сигарету, мечтательно посмотрел на облака, на огни встречного судна и припомнил вдруг:
К нам подошел Лысяков, прицелился на закат экспонометром, сокрушенно покачал головой. Позади лязгнула откинутая створка иллюминатора, и повар, по-рыбацки кандей, позвал, не смущаясь закатом и лирикой Маяковского:
— Эй, новоприбывшие! Пойдем, жареным крабом угощаю. Не то заголодались.
...Оранжевый буй-кухтыль, метивший первую серию ловушек, выстроившихся на дне, приплясывал на мелкой зыби гигантским апельсином. Боцман подцепил его багром и вытянул на борт. Загудела лебедка, принявшись резво, словно редиски из грядки, выдергивать ловушки из воды. Первые из поднятых на палубу пустовали, только меж крупных ячей сети, обтягивающей каркас, держались кое-где прихваченные со дна серые комки губок да изредка розовели веточки охотоморского коралла.
Внешне крабовая ловушка изрядно смахивает на антенну радиолокатора. Круглый каркас, сваренный из металлических прутьев, и сеть, затянутая на горловине морским узлом. Забраться крабу в нее нетрудно, а выбраться суждено только с помощью матросских рук. Зато ставить ловушки можно лишь там, где течение не колышет придонные водоросли. Иначе перевернет ловушку и ни один вишневый абориген глубин не станет добычей краболовов.
Я припомнил, что кое-где в Сибири охотятся на ласку или горностая, ставя зимой ледянки. Ледянку изготовить нетрудно, стоит лишь оставить на морозе ведро с водой. Когда подмерзнет по краям, вносят в тепло и вынимают из импровизированной формы ледяной слепок. Зверек забирается внутрь за приманкой, а скользкие стенки освободиться не дают. Не иначе, как изобретатели ловушек для крабов слыхивали про ледянки сибирских промысловиков пушнины.
На третий час «Нерка» дождалась улова. Матросы споро распутывали узлы на ловушках, вылавливая на скользкие палубные доски знаменитых камчатских крабов. Иных парни тут же отправляли снова за борт. Правила лова строги — ни самочек, ни крабов, не доросших до положенных размеров, плавзавод не принимает. Вот и летят они обратно в море — продолжать род да подрастать.
Боцман окинул взглядом палубу, вишневую от панцирей, и вскинул над головой две пятерни. Стало быть, по десять крабов на ловушку выловила «Нерка». Капитан промолчал в рубке. Плавзавод то и дело выходил на связь, ждал рекомендаций, а советовать было еще нечего, слишком мала для него добыча. Но день разгорался, и боцману скоро стало не хватать пальцев. На восемнадцати крабах плавзавод получил наконец пеленг и снялся к нам.
Последние ловушки расставались с морем, как вдруг кто-то резко потянул меня за плечо. Я опустил фотоаппарат и удивленно оглянулся. Но смотреть нужно было, оказывается, под ноги. Огромный крабище (потом, когда измерили, оказалось, что девяноста сантиметров достигал у него размах ног) вцепился в развязавшийся шнурок ботинка.
— Не шути, — уважительно сказал боцман. — Глянь...
Он подобрал с палубы раковину и всунул в клешню. На доски посыпался белый порошок.
Мачты плавзавода уже протыкали горизонт, как к нам вышел кандей с охапкой вареных крабов. Вишневые от природы, побывав в кипятке, они становились ярко-красными. Не зря выполнял как-то Хайрюзовский рыбозавод заказ Казанского химкомбината. Химики просили прислать крабовых панцирей, не нужных консервщикам. Красящий пигмент из крабовой скорлупы понадобился для производства цветной кинопленки. Видимо алмаатинские яблоки или астраханские арбузы поблекли бы на киноэкранах без пурпура, добытого со дна Охотоморья.
Прошло еще несколько дней. Киногруппа осталась на плавзаводе «Сергей Лазо», а я, сменив по пути десяток попутных палуб, на морских перекладных вернулся на привычный рейд Птичьего острова. Поздно ночью я перепрыгнул с попутного траулера на баржу с крабами, поджидавшую прилива.
Луна зашла за макушку островка и свет маяка стал неразличим. Поднимался ветер. На поручни, на футляр фотоаппарата, на нейлон куртки садилась горькая морская пыль. На берегу светилось несколько окон, и Птичий вдруг напомнил картину Чюрлениса. На ней остров, одинокая скала среди застывшего вечернего моря, и от огней к нижнему краю картины тянутся спокойные световые стежки. На этом сходство кончалось. Наше море хмурилось, и не зря старшина баржи заторопился сниматься на Камчатку.
Баржа запрыгала по барам — бурунам, возникающим там, где речное течение встречается с морской волной. Я перешел на корму, там вроде бы можно было присесть, но не успел устроиться, как мы с ходу вылетели на мель.
Рядом кто-то припомнил черта и старшину с другой баржи Зозулю. Про того в Усть-Хайрюзове говорят, что он все сроки приливов и отливов знает получше самой Луны, эти приливы вызывающей. Но Зозуля в те часы спокойно спал в своем береговом домике. А сменщику... долго еще сменщику учиться водить баржу на остров и обратно без осечек и задержек.
Взревел мотор, из-под винта хлестнул фонтан воды вперемешку с галькой, баржа по-собачьи водила носом, старшина нащупывал слабину мели. Через полчаса сообразили, что засели накрепко. Оставалось только ждать утра.
К рассвету море придвинулось к берегам, баржа всплыла и легко потянулась к устью реки. Море скрылось за излучиной песчаной косы. Впереди виднелись окраинные домики села с огородиками, обтянутыми остатками старых сетей вместо ограды. Над тундрой еще колыхался туман, а навстречу нам, от причалов рыбозавода, спешили уже первые утренние сейнера.
Владимир Семенов
Экспедиция уходит к океану
