просторном песчаном берегу, еще спало.
Здание интерната, ставшее для меня приютом, оказалось в стороне от села, у вздыбленного обрывистого берега; невдалеке от него начиналась тайга, растревоженная еще с сумерек пересвистом птиц.
В рюкзаке я отыскал кусок краковской колбасы, печенье «Крокет» — эта сухомятка и составила мой калорийный завтрак.
Я с благодарностью взглянул на здание интерната и пошел к реке, утопая в сыпучих, скользких береговых дюнах. Тем временем над землей легко взлетел рубиновый диск солнца. Амур сразу густо раскраснелся, словно его залили перезрелым соком брусники.
Аня появилась на берегу радостная, как это утро. Я посмотрел на нее: вчера она мне показалась не такой... Вчера я не заметил, что она так прелестна, обаятельна. Она, оказывается, принесла веселенькое известие: к обеду в село с верховьев придет почтовый глиссер. Водитель — хороший человек, он обязательно подкинет до Киселевки.
— Ну, пойду я. Дедушке скоро обезболивающий укол делать надо. Опухоль у него. Оперировать не стали — поздно...
— Выходит, моя ночная спасительница на поприще медицины служит? — заметил я.
— Да что вы... Просто в пединституте нам обязательные медицинские курсы ввели, — смущенно ответила Аня.
Откуда-то приплелась к нам лайка цвета прелой соломы. Ласково прищуренные глаза, заискивающе медленная походка, всплески скрученного в локон хвоста — все подчеркивало ее добрый характер, смышленость. Лайка прошла к Ане и свалилась у ее ног.
— Вершины какого факультета покоряем?
— Биолог я. На следующий год выпуск, а я вот в тревоге: боюсь, место естественника в Халбах не найдется
Аня сняла туфли, старательно вытряхнула из них песок и медленно зашагала к селу, слегка расставляя в стороны носочки босых красивых ног, как это делают балерины, прохаживаясь по сцене.
Я смотрел ей вслед и еще долго видел ее свободно падающие на хрупкие плечи смоляные пряди ухоженных волос, ее утонченную талию, грациозную фигуру, молодую свежую кожу с мутноватым бронзовым загаром. Я ощущал на себе агатовый блеск ее чуть тоскливых глаз, и мне стало не по себе.
«Но кого же мне напоминает Аня? Неужели я где-то раньше мог видеть ее?» — мучительно пытался вспомнить я.
Удивительно, но образ Ани я нашел воплощенным в скульптуре девушки каменного века! Только девушка, подобная Ане, могла возбудить в древнем художнике Приамурья буйные творческие порывы — взяться за глину и ваять этот образ. Художник, растроганный обаянием юности, очень старался, создавая скульптуру, хотя материал не слушался его рук; он со всей тщательностью передавал нежно очерченный овал лица, миниатюрный подбородок, вытянутые губы, как бы ожидающие поцелуя... Потом художник бережно залощил скульптуру, обжег в огне и долго любовался...
Прошло пять или шесть тысячелетий с тех пор, и уникальная скульптура предстала перед нашим современником. Им был Алексей Павлович Окладников.
Это произошло лет семнадцать-восемнадцать назад в селе Кондон. Тогда Алексей Павлович руководил археологическими раскопками. Раскапывалась целая деревня каменного века, неолита. В одном из полуподземных жилищ деревни и была извлечена единственная в своем роде скульптура девушки. В седой древности жили на амурской земле такие красавицы, теперь продолжают жить их предки. Алексей Павлович писал по поводу уникальной находки: «Неолитический скульптор с большим реализмом и с искренней теплотой передал в глине черты определенного человеческого лица. Точно такие лица можно встретить в Кондоне сегодня среди миловидных нанайских девушек, обладающих той же легкой женственной грацией, какая воплощена в статуэтке, пролежавшей тысячи лет в заполнении жилища каменного века».
Видеть самому эту скульптуру мне не пришлось, но известна она по цветной иллюстрации в первом томе «Истории Сибири». В кругу археологов скульптуру уважительно и трогательно называют «Кондонская Венера».
Какое-то время я провел в приятных раздумьях... Потом наступила тянучая пустота, мучительная от бездеятельности. Остро ощущая это, я отправился прогуляться по окраине села. Брел берегом у самой кромки воды, пока путь мне не преградила мелководная речушка с мутной водой. Я свернул к седоватым зарослям тальника, вышел к песчаным дюнам, поросшим на выдувах солончаковой осокой, ползучими кустиками мышиного горошка.
Полно, не мираж ли это?.. Ошеломленный останавливаюсь. Из-под слоя песка выступает угол сруба. Сруб, конечно, разрушен, но хорошо видно: сделан он пазовой техникой из обтесанных крупных плах. На выдувах-плешинах — целое скопление побрякушек: пуговицы из металла с царскими орлами, крупные бусы из черной, синей, фиолетовой паст, позеленевшие от времени медные пластины, орнаментированные штампованным узором.
Помнится, такие украшения я встречал на халатах народностей Приамурья, выставленных в музеях.
Я поднял почерневший обломок серебряного браслета и непривычно большую в диаметре, тоже серебряную, серьгу со стеклянной коричневой бусиной. Стало ясно: вещи эти довольно современные и представят интерес, может быть, только для этнографов.
Старательно осматривая песок, я прошел за сруб. Дальше тянулось прямо-таки нагромождение досок, плах.., И здесь валялись такие же украшения, выбеленные кости.
Откуда такое скопление погребальных предметов? Это разрушенные нанайские домики мертвых — хэрэн. В прошлом веке нанайцы хоронили в них членов своего рода. По обычаю, в домик хэрэн клали различные вещи, которые необходимы умершим в загробном мире — буни. Представления нанайцев о последнем этапе жизни человека вызывают несомненный интерес у этнографов.
Ученым еще предстоит решить и другой, не менее важный вопрос: связаны ли нанайские домики хэрэн с древними погребальными мавзолеями оседлых народов зарубежного Дальнего Востока, или они появились независимо от них?
Я присел на корточки, собрал самые характерные, на мой взгляд, украшения и торопливо зашагал к селу едва заметной тропой, вьющейся среди тальников. Можно было подумать, что надо мной кто-то подшучивал, когда я у подножия огромной дюны наткнулся на светло-серые черепки. Судя по внешнему виду, керамика отличалась высокой техникой выделки. Несомненно, изготовлялась она из серой, какой-то необычной, высококачественной глины и на гончарном круге.
«Чжурчжэни!» — промелькнуло в голове. Я повертел в руках черепок, потом поднял еще пару, основательно убедившись: конечно же, чжурчжэни. Такой сорт глины использовали только они.
Керамика была полной аналогией той, которую я собрал в Николаевке.
Современникам пришлось немало покорпеть, чтобы раскрыть состав и свойства чжурчжэньской керамики. Эти данные интересны не только для археологов, но и для специалистов, занимающихся керамической продукцией. Достаточно сказать, что плавится эта средневековая посуда при 1600 градусах по Цельсию! Вот вам и двенадцатый век!
О высоком качестве глины говорит хотя бы то, что основными ее компонентами были двуокись кремния и триокись алюминия. Вот отчего керамика имеет непривычный для глаза светло-серый цвет. На изломе не видно ни песчинки, но заметен холодный блеск вкраплений слюды.
Пышностью или какой-то особой затейливостью орнамент на сосудах не отличается. Он очень прост: в широкие полосы, нанесенные на стенки, вписаны «елочки». Наносили такой орнамент на сырую глину заранее изготовленным штампом.
Выпуск керамической посуды у чжурчжэней был настолько огромен, что часть ее даже вывозилась в соседние страны, где она ценилась, считалась особенно модной.
Дальнейшие находки поражали не меньше. Это были изделия из металла. Я собрал по возможности все, что оказалось на виду, уложил в полиэтиленовый мешочек, в руках оставил один крупный бубенчик — мне он очень понравился; по его корпусу вился замысловатый растительный орнамент, чем-то напоминающий орнамент на известных чжурчжэньских бронзовых зеркалах.
Толстый слой бирюзовой патины скрывал бронзовое литье бубенчика, но зато орнаменту придавал необычный рельефный вид, В центральной части узор переходил в спираль, превращающуюся затем в
