Как сладостны мечты! Их озареньястрастям дают пьянящую безбрежность,лугам — надежду вечного цветенья,цветам — неувядающую нежность.Вот появилась радуга, как будтопо мановенью мага. Половинунебес пересекла она и, крутоупав над берегом, впиталась в тину.Вот истина, что пестует сознанье,бунтующее сердце пожирая.Она как плод на дереве познанья:вкуси — и навсегда лишишься рая.Бард хоть и держит бой с исчадьем адаХимерой[179], что внушает небылицы,но там, где вихри, рифы, тени, надок спасительной утопии стремиться.На статую Мемнона[180] из Египтаподчас походит бард, но безутешный,когда его надежда уж разбита,он может стать зарей чужой надежды.Что мир наш? Воплощение Тантала.Об идеале попусту скорбит он,Сизифов камень катит вверх устало,а кровью Несса плащ его пропитан;[181]как жить, он от Вараввы[182] ждет подсказки,но и Христа он обожает тоже,и, как пигмей, чей страх растет гигантски,он у Прокруста корчится на ложе;давно грехи бесчестят его имя,и, чтоб их искупить, он брошен в пламя,терзаемый страстями роковыми,как Актеон[183] безжалостными псами;когда, то богохульствуя, то хныча,оковами звенит он, но при этомповертывается эгоистичноспиной к чужим страданиям и бедам,поэт-провидец над кострищем дымнымсложить, пропеть обязан песнь такую,что освятить могла бы горним гимномне собственную скорбь, а мировую.Свеча неугасимая, святая,что на алтарь бросает свет неровныйи, жертвенно, неумолимо тая,тьму разгоняет в сумрачной часовне;диковинный сосуд, кадящий в храме,сосуд, что богом мудро был загаданкак символ единенья с сыновьями,как вечная любовь: огонь и ладан;безумный Дон Кихот, один удаловзывающий сквозь громы к правосудьюс зазубренным мечом и без забрала,с разодранной, кровоточащей грудью;бессмертный Феникс, гордо над кострамикружащаяся царственная птица,которая сама ныряет в пламя,чтоб молодой из пепла возродиться, —вот что такое бард. А славить Граций,когда звучит повсюду, словно эхо,призыв «К оружью!» — значит распрощатьсясо званием певца и человека.. . . .
