Ушел, конечно, как победитель. Маша присела. Гнев и недоумение вкруговую бродили по ее лицу, искажая губы, глаза, брови.
– Машуль, давай выпьем на брудершафт, а? – Виталика повело в сторону.
– Это очень некорректно, понимаешь?!
– Он все врет тебе, этот пидор!
– Тебе в Воронеже за эти слова так бы по щщам зарядили!
– Пидор! А ты с-су… дурочка малолетняя!
– Ты не отвечаешь за свой базар, понимаешь?!
– Пидор!
– Я пойду, извинюсь перед ним!
– Да я его щас сам отпи… отмудохаю!
– Виталик, ты ведешь себя отвратительно, блин!
– Ну прости! Прости! – отчаянно и бессильно засмеялся Виталик, и мне показалось, приготовился встать на колени.
– Ты сам пидор, понял? Ты меня грузишь постоянно, понял?
– Ну и вали к нему! Я же вижу…
– Виталь, ну хватит! – усмехнулся я.
– Ну и прощай, навсегда, блин!
Он хватал ее за руки, а она отбивалась, уже не видя его, как от чужой помехи.
К нашему столику подошли два охранника.
– Ребята, какие-то проблемы? Может, проветримся?..
Я так думаю, что Харуки был знаком с арт-директором этого нашего любимого “Рок-Вегаса”. Ведь это очень модно быть знакомым с арт-директором. Что за должность?
Эти охранники были наши ровесники. Они что-то разглядели в нас и не стали разминаться. Даже ни разу не стукнули упирающегося Виталика, они нас пожалели, двух старых мудаков.
Виталик блевал в темном парке. Набрался на голодный желудок. Я стоял рядом и ежился от холода.
– Может, хватит, а?! – крикнул он кому-то. – Что же вы все целитесь в меня?
Я оглянулся, никого.
– Изображаете крутых? Убил ли ты в своей жизни хотя бы муху?
Я удивленно поднял голову. Над нами висел билборд. С его афиши Джон Траволта и Брюс Уиллис тянули в нашу сторону руки с пистолетами.
– Не стыдно? Пожилые люди уже!
И я с горестным презрением посмотрел на них. Действительно, сколько можно уже? До седых волос дожили, а все целятся! Вы хоть раз в жизни настоящий пистолет держали, бойцы? Или автомат Калашникова? А может, вы бегали в ОЗК и хлюпали собственным потом в сапогах? Идите домой, гоу хоум, не надо здесь ни в кого прицеливаться!
– Щас, щас, Вась, я освежился уже! Мне хорошо. Щас в “Хангри Дак” пойдем. Догонимся.
– Какой тебе “Хангри Дак”, Виталь?!
– Бросаешь друга?
Ему пришло сообщение на мобильник. Он с такой силой выхватывал его из кармана, что уронил и ползал на коленях по снегу и грязи.
Экранчик освещал его счастливое лицо, трясущиеся руки.
– Ваши возможности при нуле, – прочитал он. – Ваш телефон заблокирован… Твари! Бросайте меня… Друзья?! – крикнул он и ответил обиженно сам себе под нос. – Нет друзей.
– Давай посидим.
Сели на спинку холодной скамейки. Виталик икал.
– Ты заметил, ик? У них даже одежда такая, ик, какая-то, чтобы, ик, их удобнее было использовать! Мальчики похожи на девочек, девочки на мальчиков.
– Зато у тебя есть роман.
– У-у… Страшная вещь получается, даже отцу не смогу дать почитать!
– Хорошо.
– Ну что, Вась, “Хангри Дак”, говоришь?
– Виталь!
– Ты меня бросишь, друг?! Ведь ты мне друг? Ведь у нас больше никого нет?
Мы шли с ним в пустой, холодной ночи, и казалось, что мы спешим по важному делу, по особому заданию, а мы шли от нечего делать – тоски, пустоты и затаенной похоти. Особенно я.
– Так! – Он сжал мне локоть. – Приготовились! Делаем вид, что мы очень трезвы!
В эту “Хангри Дак” мы всегда падали, как в яму. Ты вроде бы поднимаешься по лестнице вверх, слышишь глухой рокот и шум, счастливая тревога клокочет в душе, ты даже спешишь, будто тебя там ожидает что-то новое, словно бы там какие-то классные твои ровесники, которые бурно размышляют над решением очень важной для всего мира задачи. Но когда входишь туда – падаешь в яму и копошишься среди таких же пьяных и безумных людей с фосфоресцирующими глазами, среди несчастных людей. Здесь так темно, что не различаешь цвета – все серо-черное.
Мы с Виталиком были пьяны, и потому нам уже не казалось, что здесь тесно и что очень громкая музыка. С развратнейшей ухмылкой на лице я закурил. В центре барного овала танцевала обнаженная юная девочка, а вокруг бесновалась толпа. Охранники сталкивали тех, кто пытался взобраться на стойку. Она танцевала так страстно, будто перед жертвоприношением, словно бы у нее осталось несколько минут, перед тем как толпа разорвет ее струящееся тельце на трепещущие кусочки. Мосластый, мускулистый негр лазил возле нее с фотоаппаратом и пусто щелкал затвором, он как бы сглаживал этим жуткий эффект от ее безбожно откровенных поз, придавал этому развратному танцу вид искусства.
Виталик помахал негру и, облокотившись на стойку, крикнул:
– Привет от Зухры!
– Она в Москве?
– Что? Нет!
– Налейте им!
Пританцовывающая барменша бесплатно налила нам водки с соком, литровые пластиковые стаканы. Мелькали потрепанные девушки и женщины – осоловелые, похотливые и неприступные. Смотрели насмешливо и загадочно, словно бы хотели, чтоб их изнасиловали, но не как обычно, а как-то вот по- другому, сама не знаю как, хи-хи. Им хотелось и разврата, и ощущения собственной сокрушительной силы, и доступности, и власти, как это было у сияющей обнаженным телом девочки в центре зала.
Я закурил. От этого света какие-то голубые пятна на сигарете. Выдохнул дым, и он плоскими клубами заструился в световых пластинах. Хорошо. Я танцевал с закрытыми глазами и растворялся в этом ослепительном грохоте. Чьи-то крики вспыхивали слева и справа, я улыбался с закрытыми глазами.
– Эй! Эй! – Я больше догадывался, что кричит Виталик, нежели слышал на самом деле. – Эй!
– Виталиус, у тебя пластмассовые глаза.
– Пойдем, выпьем!
Я мотнул головой. Он отыскал негра.
– Зухра родила! – крикнул он. – Мальчика.
– Она в Москве?
– Нет!
Негр махнул рукой, и нам снова налили в литровые стаканы. Тонкие прозрачные стенки светили матовой голубизной. В световых волнах и вспышках плавали головы. Во мраке под самым чердаком, среди какого-то металлолома, бесновался ди-джей. В этих ночных заведениях, уже под самое закрытие, во мне вдруг возникает желание вынуть какое-нибудь жутко смертоносное автоматическое оружие и всех расстрелять, причем в темпе той музыки, что вдавливает перепонки в мозги.
Меня ткнула пальцем в грудь чем-то напуганная и в то же время очень важная девушка с белыми прямыми волосами.
– У тебя зеленые пластмассовые глаза, – сказал я. – Очень приятно.
Она с укором что-то высказала мне. Я взял ее, и мы пошли искать Виталика. Он был в другом погребе,
