— За Дворыкамы дужче слидкують.
— А наши и так и так йдуть.
Было ясно: немцы выехали на эту дорогу где-то сбоку и раньше нас. Спешили на Тарасовку, чтобы закупорить нашим выход из Двориков. Отсюда немцы, пожалуй, ждали нас меньше всего.
— Далеко от вас переправа?
— Ни!
— Километрив висим, — уточнил Санько, он был деловитей. — На плотах переправляють.
— Кто?
— Военни. Богато бочок зализных, а зверху дошкы.
— Подручные средства, — сказал старшина.
— Давно видели?
— Три дни назад.
— Можно обойти Тарасовку?
Санько покачал головой — нет.
— Тильки на большак из Дворыкив можна выйти. Ось так.
— А тут балка, бачыте. Нызына, — опять прибавил Василь.
Уже давно дорога бежала вдоль этой узкой и длинной лощины, по которой весной сносило в Днепр талые воды. Вся она густо заросла кустами.
— Калинкин! — позвал Белка. — Карандаш! Рисуй, Санько!
— Що?
— Дорогу. Место, где переправа…
Санько протянул карандаш рыжему Василю.
— Ты лучче малюешь.
Пока Белка осторожно вынимал из планшетки пересохший до ломкости, в желтых пятнах, как в ожогах, лист бумаги, Василь заточил карандаш своим крохотным перочинным ножом, которым не убьешь человека. Ползущей гусеницей обозначил Тарасовку, вывел из нее дорогу на Дворики, поставив там печатное «Д», а в другую сторону протянул нить на чистую половину листа и вернулся вниз.
— Ось туточки мы.
Он набросал трактор и пушку — лафет, колесо и ствол из-под щита. Это был живой знак, и старшина, рядом с которым, наклонив голову, гнулся Василь, похлопал его по макушке:
— Художник?
Оттого что спросил, вышло уважительно.
Василь засопел, заканчивая рисунок: вот внутри села поворачивает наша дорога, соединяясь с большаком из Двориков. Две линии с тополиными треугольничками, вытянутыми вверх, — это Днепр. Василь быстро заштриховал воду, поставил крестик. Здесь переправа. Дорога на второй половине листа дотянулась до крестика.
— Там, на этой дороге, тоже могут стоять немцы, — сказал старшина.
Белка взял листок с рисунком Василя, на котором появился Днепр — рукой можно потрогать, — положил на колено, придавив локтем. Пальцами он свернул самокрутку. Все карманы пошли навыворот, мы докуривали последнее. Запахло дымом в обманчивом предвечернем покое. Сержант поднял голову:
— Первое. Стоим здесь до темноты.
— Почему? — спросил Толя Калинкин, поглядев на Галю и став смелее. — Их может прибавиться… Каждая минута против нас.
— Сейчас Тарасовку не пройти. Ночью одного трактора хватит задать загадку. Танк! У страха глаза велики. Испугаются. Рассредоточились. Двенадцать человек село берут. Охамели.
— Почему они к переправе не идут?
— Раз плоты военные, переправа охраняется. Не с чем немцам к переправе подходить.
— Сегодня не с чем, а завтра…
— Мы пойдем этой ночью, — повторил Белка.
Он ответил на наш главный, невысказанный вопрос. Пушку мы не бросим. Как-то наш сержант предупредил, что и без пушки мы армия. С пушкой не надо было предупреждать об этом. Я посмотрел на Толю. Он сидел на лафете грудью вперед, со сжатыми кулаками, щеки розовели над неряшливым пухом. Сапрыкин выбил пилотку о колено и опять надел на свою крутолобую голову, даже подержал три пальца над бровями, отмеряя расстояние «для лучшего вида». Лушин развернул потемневшую тряпочку с запалами от гранат, пересчитал их. У Лушина ничего не пропадало.
Мы не бросим пушку.
И не в том дело, что пушка видела своим одиноким оком, как горел Борислав, что под ее тяжелыми колесами на торце мостовых крошились осколки стекла из тернопольских и стрыйских окон, что ее снарядом был подожжен фашистский танк, и не взяли ее бомбы, и не оставили мы ее в болоте на гнилом острове, и с ее лафета играл нам на губной гармошке Эдька, — не в том, что часть нас самих давно переселилась в это безмолвное существо. Бросив пушку, мы ушли бы, прячась, и вся прежняя дорога стала бы бесцельной. С пушкой мы будем драться, и если прорвемся сегодня, будем драться и завтра, потому что есть же за Днепром артиллерийские мастерские! А когда нас не станет — это ведь война, не забава, — кто-то другой будет стрелять из нее по немцам, она еще повоюет, сделает свое дело, потому что она одна из всех нас родилась для войны…
— Второе, — сказал Белка, — надо узнать, что в Тарасовке. Сколько там сейчас фрицев? Где они будут ночевать? Как?
Санько сказал:
— Мы пидглянемо.
Белка покачал головой, отвергая эту готовность.
— Вы сказали матерям, куда уходите на целый день?
— Ни.
Белка еще раз покачал головой.
— А если матери вас искать побежали? У немцев есть переводчик?
— Один балакае…
— Немцы вас запомнили по рассказам матерей. Они не дураки. А матери могли всполошиться? Может, вас убили?
Василь потупился:
— Моя могла…
— Тебе нельзя идти…
— Ты прымитный, — сказал Санько.
— А тебя увидят в селе, и мать не пустит назад. Как же мы что узнаем?
— Так я поясню, куда йду!
Белка тронул присевшего Санько за костлявое плечо.
— Про нас говорить нельзя… Галя!
Галя словно ждала, положив сплетенные руки на шею и откинув на них голову, так что мы видели из-под косынки крепкую скрутку ее кос. Она вскинулась, как от испуга.
— Сумеете пойти с Санько в Тарасовку?
Плечи ее стали подниматься, голова мелко затряслась, и так, с еще трясущейся головой, она сказала:
— Пиду.
И перевязала косынку.
— Вы беженка, — говорил ей сержант. — Из Первомайки. Возвращаетесь домой…
— Но лучше… — не выдержал Толя.
— Что лучше? — спросил Белка.
— Лучше не попадаться.
— Правда, — поддержал Сапрыкин.
Толя запунцовел, замолчал.
— А спросють: где мои вещи?
