никого не притесняли и довольствовались своим жалованьем. Бога молили дать победу
своему слуге, который «подставляет выю под ярмо рыцарства», как некогда он дал победу
Давиду и Иуде Маккавею. Рыцарь никогда не должен ранить кого-либо несправедливо, но
всегда защищать мечом «дела справедливые и правые». Его переход от «низкого
состояния» (minor status) к «новой рыцарской чести» сопоставлялся со словами Писания:
«Совлекшись ветхого человека с делами его и облекшись в нового, который непрестанно
обновляется»[707]. Затем прелат брал обнаженный меч с алтаря и, вложив свою руку в
правую руку нового рыцаря, говорил: «Прими этот меч во имя Отца, Сына и Духа Святого
и пользуйся им, защищая себя и Святую Божью церковь, веру христианскую и корону
королевства Франции на погибель врагам креста Христова». Затем меч вкладывался в
ножны, и будущий рыцарь препоясывался им, после чего он вытаскивал его и трижды
энергично потрясал им. Прелат может тогда отметить его «рыцарский характер» и дать
ему поцелуй мира со словами: «Будь рыцарем мирным, доблестным, верным и преданным
Богу». Пощечина же сопровождается следующими словами: «Очнись от сна
злокозненности и бодрствуй в вере Христовой ради славы, достойной хвалы». Затем
новопосвященный получал благородные подарки – шпоры и, из рук прелата, свой
штандарт[708].
Очевидной кажется также связь между идеями Божьего мира и крестовых походов: разве первый канон Клермонского собора, в конце которого Урбан II объявил о походе на
Иерусалим, не касался вопроса о Божьем мире? В обоих случаях, как уже отмечалось, символика креста играла определяющую роль, и служение справедливого и кающегося
рыцаря,
еретикам.
Однако идея крестового похода заключала в себе еще одну, по крайней мере, столь
же важную составляющую: поскольку это была война, постольку это было и
паломничество. Вот почему обет принять крест можно сблизить не с клятвой мира, какую
приносили в конце синодов или соборов, а с обетом паломничества, какой при разных
обстоятельствах могли дать христиане. Во многих теоретических рассуждениях о
крестовых походах, появлявшихся со второй половины XII в., сознательно или нет
опускаются военные аспекты паломничества в Святую землю.
Указывали, что «к концу XI в. <...> западный христианский мир пришел к новой, еще
мало известной, но важной концепции войны – войны священной. Хотя она сложилась на
основе августиновского понятия справедливой войны, концепция священной войны шла
гораздо дальше положений Августина. Священная война считалась не только не
оскорбляющей Господа, но и безусловно угодной ему. Действия ее участников
расценивались не просто как морально приемлемые, но, поскольку они сражались за
благочестивое дело, как доблестный подвиг, заслуживающий особой милости Божьей, воплощенной в отпущении грехов, какое только может дать папа»[709].
Действительно, полное отпущение грехов, изначально понимаемое как искупление, или смягчение наказания, заменившее посты и другие виды умерщвления плоти, впервые
было обещано папой Урбаном II в 1095 г. («И путь этот будет стоить любого покаяния»).
Нельзя, однако, сказать, что идея священной войны была совершенно неизвестна в
предшествующие столетия: еще во времена набегов сарацинов папство обещало Божью
милость воинам, которые прибудут защищать его. Новшество было скорее в том, что
теперь священной войной объявлялись военные действия, которые носили явно
наступательный характер. За этим скрывается уже иная реальность, не только делавшая
крестовые походы правомерными, но и представлявшая их даже образцом
сравнивались с вылазками осажденных[710], а с другой – Святая земля рассматривалась
прежде всего как царство Христа, и его столица, Иерусалим, должна быть не взята, а
