Назаров самодовольно улыбнулся, но тотчас же подумал, невесело и нерешительно:
«Анка, пожалуй, проще их! Это всё Степаново внушенье! А Хриська рано рот разевает, ещё кусок не в руке!»
Он рассматривал её как незнакомую, и, хотя слова её были неприятны ему, всё-таки она была красивее подруг – такая сильная, рослая, с аккуратными грудями.
«Эту хоть в лохмотья одень, не выдаст! И крепости неиссякаемой», – соображал он, вглядываясь в её лицо с прямым носом и тёмными, строго сросшимися бровями.
– Я даже думаю так, чтобы сегодня вечером решительно с ним поговорить.
– Чай, погодила бы?
– А чего? Любил, что ли, он отца-то? Я, девка, душу его знаю – душа у него очень жидкая!
«Так!» – мысленно воскликнул Назаров, крепко стискивая зубы.
Анна вздохнула и замычала во сне, а Назаров, откачнувшись от стены, вышел из сарая на двор и остановился посредине, под солнцем, один в тишине..
«Жидкая душа! – с обидой думал он, оглядываясь. – Ладно – погоди!»
На дворе было странно пусто и тихо. Из телеги торчала до колена голая, красная нога Дарьи, под поветью храпел Левон, в сенях точно шмель гудел – ворчала Рогачёва.
«Умер отец, – ещё раз напомнил он себе, – а всё – как всегда, как следует!»
Это удивляло его и немножко пугало, но удивление и испуг – были мимолетны, – всё думалось о Христине. Вдруг он представил себе её испуганной до слёз: стоит она перед ним в одной рубахе, лицо бледное, глаза часто мигают, а из-под ресниц катятся слёзы, обе щеки мокры от них и – дрожат.
Он тряхнул головою, усмехаясь, и снова предостерёг себя:
«Не надо торопиться!»
В сердце всё более тревожно колебалось беспокойное чувство, вызывая неожиданные мысли, раскачивая его из стороны в сторону, точно маятник, – он всё яснее ощущал, что земля стала нетверда под ногами у него и в душе будто осенний ветер ходил, покрывая её время от времени скучной, мелкой рябью.
Из окна избы на двор, в жаркую тишину, изливался однообразный звук – это старуха Паромникова читала псалтирь:
– «Что есть человек, яко помниши его, или сын человечь, яко посещавши его? Умалил еси его малым сим от ангел, славою и честью венчал еси его и поставил еси его над делы руку твоею, вся покорил еси под нозе его…»
«Первую кафизму читает, – сообразил Назаров. – Очень подходит к отцу: всё покорил он себе, крепко стоял»
Он сокрушённо подумал:
«Рано помер отец-то; всё-таки недовольно окреп я!»
Вспомнились обидные слова Христины:
«Жидкая душа».
Но теперь – они не показались обидными, а только всколыхнули сердце завистливым вздохом:
«Умная, чертовка!»
Жара обнимала его, ослабляя мысли, хотелось лечь где-нибудь и подремать, он уже пошёл, но в воротах явилась высокая сутулая старуха, с падогом (палка, трость, посох, дубинка – Ред.) в руке, оглянула двор, остановила глаза на лице Николая и, бросив падог на землю, стала затворять ворота, говоря глухо и поучительно:
– Покойник в дому, а ворота отперты! Али ещё смерть ждёте?
Назаров подошёл и помог ей, потом она сказала, указывая на землю:
– Сделай уважение – подай падожок, наклониться мочи нету, спинушка болит. Рогачиха тут, у тебя?
Ему понравилось, что она сказала – у тебя; подавая ей падог, он ласково ответил:
– Здесь, а что?
– Надо её! Шла бы к Яшиным, у них девчоночка на зуб бороны наступила, кровь заговорить.
– И Христина здесь.
– Знаю, – пробормотала старуха, заглядывая в окно и крестясь.
У окна явилась Рогачёва, они тихо заговорили, а Назаров прислонился к верее и смотрел на старуху, быстро вспоминая всё, что знал о ней.
Одни считали её полоумной, шалой и ругали, другие находили, что Прасковья – человек большого ума, справедливый и добрый. Некоторые мужики приходили к ней жаловаться на жён своих, другие кричали, что она портит баб, а бабы почти все боялись и уважали её.
Она была сухая, плоская, как доска, очень сутула, точно хребет у неё переломлен. Ходила всегда посреди дороги, хотя бы и в грязь, походка у неё была мелкая, спорая – голова наклонена, и лица на ходу не видно, но, останавливаясь, она поднимала голову и смотрела на всё угрюмыми глазами, неласково и неодобрительно. Лицо у неё было тоже плоское, тёмное, как на иконе, во множестве морщин, нос крючковатый, как у ведьмы, губы тонкие, сухие, а подбородок – острый. Не верилось Назарову, что она мать Христины, и как-то никогда не хотелось думать о ней.
С крыльца торопливо сбежала Рогачёва – Прасковья молча повернулась к воротам, но Николай остановил её:
– Останься на минуту, тётка Прасковья!
Она взглянула на него равнодушно и тёмно и сказала Рогачёвой:
– Ну, иди. Догоню.
– Пойдём-ка, – деловито говорил Назаров, – надо мне сказать два слова, идём на огород.
Когда проходили мимо девок, раскинувшихся под сосною на земле, Прасковья взглянула на них, на солнце и проворчала, остановись:
– Развалились! Пора вставать, работать!
– Погоди, не тронь, – торопливо сказал Николай.
– Мне – что? Дело не моё – твоё.
Он довёл её до бани, присел на завалинке, похлопал ладонью рядом с собою и вдруг – смутился, не зная, о чём и как говорить с нею.
Потом помолчал, приняв солидный хозяйский тон, заговорил, с трудом подбирая слова и запинаясь:
– Вот, тётка Прасковья, ты числишься человек справедливый, хочу я с тобой потолковать… тётке я не верю, и батюшка не верил ей… а никого больше нет, так вот, значит, ты…
Он плёл слово за словом, глядя под ноги себе и точно подбирая рассыпанные мысли, а она долго слушала его, не перебивая, потом спросила коротко:
– Про Христину, что ли, говоришь?
– И про неё, конечно…
– Ну что ж! Дело – на вею жизнь. Только – мать я ей, не поверишь ты мне…
Он сказал, подумав:
– Поверю.
Шевыряя в траве концом палки, она вполголоса продолжала, не глядя на
