– Прочитай!
Я прочитал написанные чётким почерком две начальные строки стихотворения:
Папаша мой, известный казнокрад,
Украл не менее пятидесяти тысяч.
– Ах, какой подлый! – вскричала она, – вырвав бумагу из рук у меня, потом торопливо и возмущённо стала говорить:
– Это написал мне подлый дурачок, тоже мальчишка, только студент. Я очень люблю – студенты, они – как военные офицеры, а он за мной ухаживает. Это он про отца так! Отец у него важный, седая борода, с крестом на груди и гуляет с собакой. Ой, я очень не люблю, когда старик с собакой, – разве нет никого больше? А сын – ругает его: вор! И вот – написал даже!
– Да вам какое дело до них?
– О! – сказала она, испуганно округлив глаза. – Разве можно ругать отца? Сам ходит пить чай к распутной девке…
– Это – к кому?
– Ко мне же! – с удивлением и досадой воскликнула она. – Вот бестолковый!
У меня с нею образовались странные отношения какой-то особой и, так сказать, словесной близости: мы говорили обо всём, но, кажется, ничего не понимали друг в друге. Порою она пресерьёзно и подробно рассказывала мне такие женские и девичьи истории, что я, невольно опуская глаза, думал:
«Что она – женщиной меня считает, что ли?»
Это было неверно; с той поры, как мы подружились, она уже не выходила ко мне распустёхой, – кофта застёгнута, дыры под мышками зашиты, и даже – чулки на ногах; выйдет и, ласково улыбаясь, объявляет:
– А у меня уже самовар готов!
Пили чай за шкафами, где у неё стояла узенькая кровать, два стула, стол и старый, смешно надутый комод с незадвигавшимся нижним ящиком, – об угол этого ящика Софья постоянно ушибала то одну, то другую ногу и всегда, ударив рукою по крышке, поджав ногу, морщилась, ругаясь:
– Пузатый дурак! Совсем как Семёнов, – толстый, злой и глупый!
– Разве хозяин – глупый?
Она удивлённо приподнимала плечи, – большие уши её тоже шевелились, приподнимаясь.
– Конечно же!
– Почему?
– Так уж. По всему.
– Ну, а всё-таки – почему же?
Не умея ответить, она сердилась:
– Всё-таки, всё-таки!.. И всё-таки – дурак… весь – дурак!
Но однажды она, почти возмущённо, объяснила мне:
– Ты думаешь – он живёт со мной? Это было всего два раза, ещё в заведении, а здесь – не бывает. Я раньше даже на колени к нему садилась, а он – щекотит и говорит: «Слезь!» Он с теми живёт с двумя, а я и не знаю, зачем я ему? Отделение это дохода не даёт, торговать я не умею, не люблю. Зачем всё это? Я спрашиваю, а он визжит: «Не твоё дело!» Такие глупости везде…
Качая головою, она закрывает глаза, и лицо её становится тупым, как у мёртвой.
– А ты знаешь тех двух?
– Ну да. Он, когда пьёт, привозит ко мне то одну, то другую и кричит, как сумасшедший: «Бей её по харе!» Молоденькую я не трогала, её – жалко, она всегда дрожит; а ту, барыню, один раз ударила, тоже пьяная была и – ударила её. Я её – не люблю. А потом стало мне нехорошо, так я ему рожу поцарапала…
Задумавшись, она вся как-то подобралась и сказала тихо:
– Его – не жалко, свинью, а – так как-то… Богатый… Лучше бы стал нищим, больным. Я ему говорю: «Это ты как живёшь, дурак? Ведь нужно как-нибудь хорошо жить… Ну, женился бы на хорошей, дети будут…»
– Да ведь он женат…
Пожав плечами, Софья простодушно сказала:
– Отравил же он кого-то… и жену отравил бы… старуха какая-то! Просто он – сумасшедший… И ничего не хочет…
Я пытался доказывать, что травить людей – не следует, но она спокойно заметила:
– Травят же…
На подоконнике у неё стоял бальзамин в цвету, – однажды она хвастливо спросила:
– Хорош светок?
– Ничего. Только надо говорить – цветок.
Она отрицательно качнула головою.
– Нет, это не подходит: цветок – на ситце, а светок, светик – это от бога, от солнышка. Одно – цвет, другое – свет… Я знаю, как говорить: розовый, голубой, сиреневый – это цвет… …Всё труднее становилось с этими как будто несложными, а на самом деле странно и жутко запутанными людьми. Действительность превращалась в тяжкий сон и бред, а то, о чём говорили книги, горело всё ярче, красивей и отходило всё дальше, дальше, как зимние звёзды.
Однажды хозяин, глядя прямо в лицо мне зелёным глазом, тусклым на этот раз, точно окисшая медь, спросил угрюмо:
– Ты, слышь, там в отделении чай распиваешь?
– Пью.
– То-то – пью! Гляди…
Сел рядом, тяжело толкнув меня, и, с чувством, близким восхищению, заговорил, жмурясь, точно кот, чмокая и обсасывая слова:
– Хороша девка-то, а? Это – я тебе скажу… не нашего бога бес! Что она мне говорит… никакой поп, никто не скажет мне эдак! Да-а. Стращаю я её – для пробы: «Вот я тебя, дура, изобью и выгоню!» Никаких не боится… Любит правду сказать, любит, шельма…
– А зачем вам правда?
– Без правды – скушно, – сказал он удивительно просто.
Потом, вздохнув, уколол меня острым, неприязненным взглядом и ворчливо – точно я его обидел чем-то – продолжал:
– Ты думаешь, жизнь-то – весела?..
– Где уж там! Особенно – около вас…
– Около вас! – передразнил он и долго молчал, раскисая: щёки отвисли, как у старого цепного пса в жаркий день, уши опустились, и нижняя: губа тоже отвисла тряпкой. Огонь отражался на его зубах, и они казались красноватыми.
– Это дуракам жизнь весела, а умному… умный водку пьет, умный озорничает… он – со всей жизнью в споре… Вот я – иной раз – лежу-лежу ночью да и пожалею: хоть бы вошь укусила! Когда я работником был – любила вошь меня… это к деньгам, всегда! А стал чисто жить – отошла… Всё отходит прочь. Остаётся самое дешёвое – бабы… самое навязчивое, трудное…
– Вы у них правды ищете?
Он сердито воскликнул:
– А ты думаешь – они меньше тебя знают дело? Они? Вон – Кузин: он бога боится и правду любит донести… думает, я её покупать буду у него. Я и сам люблю гниль продать по хорошей цене, – на-ко вот!
Хозяин показал огню печи кукиш.
– Егорка – топор. Глуп, как гиря. Ты – тоже: каркаешь – кра, кра, правда, а сам норовишь на шею сесть. Тебе надо, чтобы все жили, как тобой указывается,, а я этого не хочу! Меня сам господь без внимания оставил, – живи, дескать, Василь Семёнов, как хошь, а я тебе не указчик… пошёл ты ко всем чертям!
Его розовато-жёлтое лицо, облизанное огнём, лоснилось и потело, глаза остановились, уснули, и язык ворочался тяжело.
