Не глядя на меня, он бормотал:
– Помалкивай! Твоя сила для других делов хороша будет… её беречь надо, сила – раз на всю жизнь дана…
И, конечно, тихонько спрашивал:
– А что значит – фраза?
Или внезапно сообщал мне нечто странное:
– Хлысты верно понимают, что богородица – не одна…
– Что это значит?
– Ничего не значит.
– Ты же сам говоришь, что бог – для всех один?
– Ну, да! Только – люди разные и подправляют его к своим надобностям… татаре, напримерно, мордва… Вот он где, грех-то!
Как-то ночью, сидя со мною у печи, он сказал:
– Руку бы мне сломать, а то – ногу… али заболеть чем-нибудь видимым!..
– Что такое?
– Уродство бы мне явное какое…
– Да ты – в уме?
– Очень.
И, оглянувшись, он объяснил:
– Видишь ты: думал я, что быть мне колдуном, – очень душа моя тянулась к этому. У меня и дед с материной стороны колдун был и дядя отцов – тоже. Дядя этот – в нашей стороне – знаменитейший ведун и знахарь, пчеляк тоже редкий, – по всей губернии его слава известна, его даже и татаре, и черемисы, чуваши – все признают. Ему уж далеко за сто лет, а он годов семь тому назад взял девку, сироту-татарку, – дети пошли. Жениться ему нельзя уж – трижды венчался.
Тяжело вздохнув, он продолжал медленно и задумчиво:
– Вот ты говоришь – обман! До ста лет обманом не прожить! Обманывать все умеют, это душу не утешает…
– Погоди! Уродство-то зачем тебе?
– А – пошатнулась душа в другую сторону… хочется мне пройти по земле возможно дальше… наскрозь бы! Поглядеть, – как оно всё стоит… как живёт, на что надеется? Вот. Однако – с моей рожей – нет у меня причины идти. Спросят люди – чего ты ходишь? Нечем оправдаться. Вот я и думаю, – кабы рука отсохла, а то – язвы бы явились какие… С язвами – хуже, бояться будут люди…
Замолчал, пристально глядя в огонь разбегающимися глазами.
– Это у тебя – решено?
– О нерешённом и говорить не надо, – сказал он, отдуваясь. – О нерешённом говорить – только людей пугать, а и так уж…
Он безнадёжно махнул рукою.
Сонно улыбаясь, потирая голову, тихонько подошёл встрёпанный Артюшка.
– Приснилось мне – будто купаюсь и надобно нырять, разбежался я – бултых! – да как ахнусь башкой о стену! Аж золотые слёзы потекли из глаз…
И действительно его хорошие глаза были полны слёз.
Дня через два, ночью, посадив хлеб в печь, я заснул и был разбужен диким визгом: в арке, на пороге крендельной, стоял хозяин, истекая скверной руганью, – как горох из лопнувшего мешка, сыпались из него слова одно другого грязнее.
В ту же секунду с треском отлетела дверь из комнаты хозяина, и на порог, вскрикивая, выполз Сашка, а хозяин, вцепившись руками в косяки, сосредоточенно пинал его в грудь, в бока.
– Ой… убьёшь… – вздыхал парень.
– Ать, ать, – спокойно выговаривал Семёнов с каждым ударом и катил пред собою скрюченное тело, ловко сбивая Сашку с ног каждый раз, когда он пытался вскочить с пола.
Из крендельном выскакивали рабочие, молча сбиваясь в тесную кучу, – в сумраке утра лиц не видно было, но чувствовалось, что все испуганы. Сашка катился к их ногам, вздыхая:
– Братцы… убьёт…
Они подавались назад, заваливаясь, точно сгнивший плетень под ветром, но вдруг откуда-то выскочил Артюшка и крикнул прямо в лицо хозяина:
– Будет!
Семёнов отшатнулся. Сашка, как рыба, нырнул в толпу и – исчез.
Стало очень тихо, и несколько секунд длилось это мучительное молчание, когда не знаешь, что победит – человек или животное.
– Это кто? – хрипло спросил хозяин, из-под руки присматриваясь к Артёму и другую руку поднимая в уровень с его головой.
– Я! – слишком громко крикнул Артём, отступая; хозяин покачнулся к нему, но вперёд вышел Осип и получил удар кулаком по лицу.
– Вот что, – мотнув головою и сплюнув, спокойно заговорил он, – ты – погоди, не дерись!
И тотчас на хозяина – пряча руки за спину, в карманы, за гашники (гашник – пояс штанов – Ред.) – полезли Пашка, солдат, тихий мужик Лаптев, варщик Никита, все они высовывали головы вперёд, точно собираясь бодаться, и все, вперебой, неестественно громко кричали:
– Будет! Купил ты нас? Ага-а?! Не хотим!
Хозяин стоял неподвижно, точно он врос в гнилой, щелявый пол. Руки он сложил на животе, голову склонил немножко набок и словно прислушивался к непонятным ему крикам. Всё шумнее накатывалась на него тёмная, едва освещённая жёлтым огоньком стенной лампы толпа людей, в полосе света иногда мелькала – точно оторванная – голова с оскаленными зубами, все кричали, жаловались, и выше всех поднимался голос варщика Никиты:
– Всю мою силушку съел ты! Чем перед богом похвалишься? Э-эх, – отец!
Грязной пеной вскипала ругань, кое-кто уже размахивал кулаками под носом Семёнова, а он точно заснул стоя.
– Кто тебя обогатил? Мы! – кричал Артём, а Цыган точно по книге читал:
– И так ты и знай, что семи мешков работать мы не согласны…
Опустив руки, хозяин повернулся направо и молча ушёл прочь, странно покачивая головою с боку на бок. …Крендельная мирно и оживлённо ликовала. Все настроились деловито, взялись за работу дружно, все смотрели друг на друга как бы новыми глазами – доверчиво, ласково и смущённо, а Цыган пел петухом:
– Пошевеливайся, ребятки, скрипи костями! Эхма… честно чтобы всё, аккуратно! Мы ему, милому, покажем работу! Валяй на совесть, – свободно-о!
Лаптев с мешком муки на плече, стоя среди мастерской, говорил, облизываясь и чмокая:
– Вот оно что… вот как бывает, ежели дружно, артельно…
Шатунов вешает соль и гудит:
– Артелью и отца бить сподручней.
Все стали точно пчёлы весною, и особенно радостен Артём, только старик Кузин гнусаво поёт свои обычные слова:
– Мальчишки, дьяволята, что же вы, дуй вас горой…
Свинцовый холодный туман окутал колокольни, минареты и крыши домов, город точно обезглавлен, да и люди – издали – кажутся безголовыми. Мокрая изморозь стоит в воздухе, мешая дышать, всё вокруг тускло-серебряное и – жемчужное там, где ещё не погасли ночные огни.
На камень панелей тяжко падают с крыш капли воды, звонко бьёт подкова о булыжник мостовой, и где-то высоко в тумане плачет, заунывно зовёт к утренней молитве невидимый муэдзин.
Я несу на спине короб с булками, и мне хочется идти бесконечно, миновать туман, выбраться в поле на широкую дорогу и по ней – вдаль, где, наверное, уже восходит весеннее солнце.
Высоко вскидывая передние ноги, круто согнув шею, мимо меня плывёт лошадь – большая, серая в тёмных пятнах; сверкает злой, налитый кровью глаз. На козлах, туго натянув вожжи, сидит Егор, прямой,
