точно вырезанный из дерева; в пролётке развалился хозяин, одетый в тяжёлую лисью шубу, хотя и тепло.
Не однажды эта серая норовистая лошадь вдребезги разбивала экипаж; осенью хозяина и Егора принесли домой в грязи и крови, с помятыми рёбрами, но они оба любят и холят жирное, раскормленное животное с неприятным и неумным взглядом налитых кровью мутных глаз.
Однажды, когда Егор чистил лошадь, незадолго перед тем укусившую ему плечо, я сказал, что хорошо бы этого злого зверя продать татарам на живодёрню, – Егор выпрямился и, прицеливаясь в голову мне тяжёлой скребницей, закричал:
– Уди-и!
Никогда этот человек не говорил со мною, если же я пытался вызвать его на беседу, он, наклоняя голову, быком шёл прочь и только однажды неожиданно схватил меня сзади за плечо, встряхнул и пробормотал:
– Я тебя, кацап, намного здоровше, я троих таких уберу, а тебя – на одну руку! Понял? Кабы хозяин…
Эта речь, сказанная с большим чувством, так взволновала его, что он даже не нашёл силы окончить её, а на висках у него надулись синие жилы и выступил пот.
Дерзкий Яшутка сказал про него:
– Тли кулака, а баски – нет!
Улица становилась тесней, воздух – ещё более сырым, муэдзин кончил петь, замерло вдали цоканье подков о камни, – стало ожидающе тихо.
Чистенький Яшка, в розовой рубахе и белом фартуке, отворил мне дверь и, помогая внести корзину, предупредительно шепнул:
– Хозяин…
– Знаю.
– Селдитый…
И тотчас же из-за шкафа раздался ворчливый зов:
– Грохало, поди сюда…
Он сидел на постели, занимая почти треть её. Полуодетая Софья лежала на боку, щекою на сложенных ладонях; подогнув одну ногу, другую – голую – она вытянула на колени хозяина и смотрела встречу мне, улыбаясь, странно прозрачным глазом. Хозяин, очевидно, не мешал ей, – половина её густых волос была заплетена в косу, другая рассыпалась по красной, измятой подушке. Держа одною рукой маленькую ногу девицы около щиколотки, пальцами другой хозяин тихонько щёлкал по ногтям её пальцев, жёлтым, точно янтарь.
– Садись. Н-ну… давай толковать сурьёзно…
И, поглаживая подъём Софьиной ноги, крикнул:
– Яшка, – самовар! Вставай, Сова…
Она сказала лениво и тихо:
– Не хочется…
– Ну, ну – вставай-ко!
Столкнув ногу её со своих колен и покашливая, с хрипом, медленно выговорил:
– Мало ли кому чего не хочется, а – надо! Поживёшь и нехотя…
Софья неуклюже сползла с постели на пол, обнажив ноги выше колен, – хозяин укоризненно сказал:
– Совсем у тебя, Совка, стыда нет…
Заплетая косу, она спросила, позевнув:
– А тебе на что стыд мой?
– Али я один тут? Вон – парень молодой…
– Он меня знает…
Сердито нахмурив брови, надув щёки, Яшка внёс самовар, очень похожий на него, – такой же маленький, аккуратный и хвастливо чистый.
– А, чёрт, – выругалась Софья, резким движением распустила заплетённую косу и, закинув волнистые волосы за плечи, села к столу.
– Н-ну, – начал хозяин, задумчиво прищурив умный зелёный глаз и совсем закрыв мёртвый, – это ты, что ли, научил их скандалить?
– Вы знаете…
– Конешно. Зачем это тебе понадобилось?
– Тяжело им.
– Скажи на милость! А кому – легко?
– Вам легче.
– Ам, ам! – передразнил он меня. – Много ты понимаешь! Наливай ему, Совка. Лимон – есть? Лимону мне…
В окошке над столом тихонько пел ржавый вертун жестяной форточки, и самовар тоже напевал, – речь хозяина не мешала слушать эти звуки.
– Будем говорить коротко. Ежели ты привёл людей к беспорядку, значит – ты должен и в порядок привести их. А то – как же? Иначе тебе никакой цены нет. Верно я говорю, Сова?
– Не знаю. Мне это не интересно, – спокойно сказала она.
Хозяин вдруг повеселел:
– Ничего тебе не интересно, дурёха! И как ты будешь жить?
– У тебя не поучусь…
Сидела она откинувшись на спинку стула, помешивая ложкой чай в маленькой синей чашке, куда насыпала кусков пять сахара. Белая кофта раскрылась, показывая большую, добротную грудь в синих жилках, туго налитых кровью. Сборное лицо её было сонно или задумчиво, губы по-детски распущены.
– Так вот, – окинув меня прояснившимся взглядом, продолжал хозяин, – хочу я тебя на место Сашки, а?
– Спасибо. Я не пойду.
– Отчего?
– Это мне не с руки…
– Как – не с руки?
– Ну, – не по душе.
– Опять душа! – вздохнул он и, обложив душу сквернейшими словами, со злой насмешкой, пискливо заговорил:
– Показали бы мне её хоть раз один, я бы ногтем попробовал – что такое? Диковина же: все говорят, а – нигде не видать! Ничего и нигде не видать, окромя одной глупости, как смола вязкой, – ах вы… Как мало- мале честен человек – обязательно дурак…
Софья медленно подняла ресницы, – причём и брови её тоже приподнялись, – усмехнулась и спросила весело:
– Да ты честных-то видал?
– Я сам, смолоду, честен был! – воскликнул он незнакомым мне голосом, ударив себя ладонью в грудь, потом – ткнул рукою в плечо девицы:
– Ну, вот – ты честная, а – что толку? Дура же! Ну?
Она засмеялась – как будто немножко фальшиво:
– Вот… вот ты и видал таких, как я… Тоже – честная… нашёл!
А он, горячась и сверкая глазами, кричал:
– Я, бывало, работаю – всякому готов помочь, – на! Я это любил – помогать, любил, чтобы вокруг меня приятно было… ну, я же не слепой! Ежели все – как вши на тебя…
Становилось тяжело, хоть – плачь. Что-то нелепое – сырое и мутное, как туман за окном, – втекало в грудь. С этими людьми и жить? В них чувствовалось неразрешимое, на всю жизнь данное несчастье, какое-то органическое уродство сердца и ума. Было мучительно жалко их, подавляло ощущение бессилия помочь им, и они заражали своей, неведомой мне, болезнью.
