Она знает причину бурчания — ему не нравится пена. Или он притворяется, что не нравится.
— Как в гостях, — поправила его Шимпанзун. — Ты не соскучился?
— А с тобою это возможно?
Шимпанзун не ответила и бросила в воду мыло, но к сожалению толстый слой пены погасил все брызги.
— Начинается, — еще более осторожно буркнул погруженный. А она никак не может обнаружить скользкое мыло — из-за пены ничего не видно.
— Угу, — согласилась она с 'начинается', — и в самом деле неудобно. Ничего не видно!
— Ой! — дернулся погруженный, а в глубине местами беззащитный обезьянн…
Говорят, что ванны неудобны. Может быть — есть много мнений на сей счет. Но, безусловно, временами они бывают интересны, а когда на лето отключают отопление, да на улице пасмурный день и едва выше нуля — то еще и теплы. Иногда даже слишком… ох уж эти обезьянны!
— На кого я, по-твоему, похож? — спросил Примат, замотавшись в полотенце.
— На центуриона, без доспехов, после бань, — ответила Шимпанзун.
Она расставляет посуду на кухонном, и при этом праздничном столе. Можно было бы пойти в комнату, но на кухне как-то уютнее, по домашнему, и она знает, что это нравится Примату. Тем более не нужно бегать — все под рукой.
— А у нас с Римом много общего, — сев за стол, решил поумничать Примат, — империя развалилась, что дальше — неизвестно, а варвары вокруг так и шастают, — он выразительно посмотрел на Шимпанзун.
А на ней после ванного приключения только передник, а на нем только полотенце.
— Так и шныряют!
— Положим, твое ближайшее будущее мне известно, — достав из духовки и поставив на стол манник, и бросив на все длинный, оценивающий взгляд, села и она.
— И что же там? — взялся за шампанское Примат.
— Пирог… и я.
— Сейчас бабахнет, — кивнул ловкий с пробкой обезьянн — Пена обязательна?
— Это самое главное, — улыбнулась не изменившая переднику обезьянна.
— Конечно, как же без пены?
Ба-бах! Взвизгнула Шимпанзун, брызнуло светлое вино, пролилась на скатерть пена, холод в руке и пощипывание языка — все это непременные атрибуты праздника, похожего на летний Новый Год. А если вдруг станет грустно от пустого и холодного космоса вокруг — с кучей стылого метеоритного хлама, с требующими озвучивания мечты метеорами, и, не дай бог — от пустоты в себе, то шум в голове и онемение губ быстро вытолкнут вредные мысли. Причем здесь космический холод, если рядом живое тепло?
— За что выпьем, Шимпанзун?
— Не знаю, — она решила рассмотреть прозрачность вина и шипучесть пены, — ты что-то о будущем говорил.
— За тебя, и за пирог?
— И за тебя.
Звон бокалов — а они знают, что за ножку нужно держаться снизу — тогда приятнее звук. А на столе, кроме манника, еще что-то, и Примат изнывает от аппетита.
— Шимпанзун, я поем? Есть очень хочется.
— Конечно! Для кого я готовила?
Путь к сердцу обезьянна лежит через желудок, это стандартный афоризм и простейший рецепт продвижения, и глядя на то, как Примат перемалывает в пищу ее праздничные блюда, она подумала, что ему, наверное, было очень трудно держаться, попав из гари стрельбища в запах манника. 'Не хочу' — ответила она на его немой вопрос — он занят едой и говорить не может.
— Кстати, о будущем. Когда ты надумаешь на мне жениться, а я соглашусь выйти за тебя замуж, то сделать это нужно будет не позже осени. Не раньше, но и не позже.
— Сделаем, — после не только гастрономической паузы удивленно произнес Примат.
А Шимпанзун обхватила колени — верный признак волнения, и с антикулинарной жестокостью уперлась взглядом в приостановившего жевательные движения обезьянна.
— Хочешь еще одно признание?
— Постараюсь выдержать, — осторожно приободрил ее Примат.
— Я даже имя ребенку подбирала.
— Ребенку?!
— Не бойся, — Шимпанзун немного испугалась за него — а вдруг он потеряет аппетит или не дай бог не доживет до манника, — он будет, если мы до свадьбы доживем. Но нужно, чтобы имя с отчеством созвучны были, правда?
— Фух! — выдохнул обезьянн, действительно на мгновение позабыв об аппетите. — Я, конечно, пытаюсь скучать… Ну и к чему привели твои поиски?
— Сказать? — она убрала руки с коленей.
— Скажи.
— Не скажу! — ее колени отправились под стол. — Военная тайна.
И они посидели еще немножко: он что-то жевал, она о чем-то молчала. О чем они думали? Этого не знает никто, ведь обезьяннские души, как известно, потемки.
— Давай еще за будущее выпьем? — предложил Примат.
— Давай, — согласилась Шимпанзун и взяла бокал.
— Теперь очередь моих признаний?
— Как хочешь, — спряталась она за бокалом.
— Вспомни, когда я впервые с тобой заговорил. Здесь на площади, у твоего дома.
— По-моему, это я первая заговорила.
— Я волновался!
— На тебя было страшно смотреть, — улыбнулась она сквозь тонкое стекло.
— Скажи лучше — без смеха невозможно.
— Я сдержалась, — в ее бокале лопнули пузырьки.
— Спасибо. А помнишь, что я сказал тебе тогда?
— Не помню. Скажи еще раз, — ее глаза весело блеснули.
— Я сказал тебе тогда, что ты мне очень нравишься.
— Да, это был смелый поступок, — взглядом, так показалось, она похлопала его по плечу.
— Это была наглая лож. Я соврал.
Они чокнулись, звякнули бокалы, холод в руке перешел в пощипывание языка.
— Интересно, продолжай.
— Я влюбился, втрескался по уши.
— Вот как? — она поставила бокал на стол. — Стоит признаться обезьянну в чем-то малом, и вытянешь из него все, что захочешь.
— Это малое?! Но и это еще не все.
— Мне кажется, я сегодня узнаю все твои военные тайны, — она забрала из рук его бокал и тоже поставила на стол. — Будь благоразумен!
— Мы с тобой вместе довольно долго…
— Целый месяц! — сделала она большие глаза.
— …и я начинаю подозревать, что это не только влюбленность.
Они опять немного помолчали, а она покачала головой, и ее глаза стали еще больше и еще несерьезнее.
— Неужели хуже?
— По-моему да.
И они снова посидели молча. Однако теперь Примат не жевал, а она не пряталась за бокал и колени,
