Наконец на крыльце загремели шаги, и в зал влетел, вероятно, не перекрестившись при входе, подзадержавшийся и запыхавшийся служитель, как и положено — с бородкой, но в джинсах и 'блинах'. Ими-то он и прогремел на крыльце, ну а потом и по гулкому полу, в предположительно тожественном, по случаю смерти обезьянна, зале. Промелькнул, как ширококопытная летучая мышь, а у Примата в руке заколебался маленький огонек тонкой свечи.
Но вот и батюшка, не отдышавшийся, не обративший ни на кого особого внимания, в спешке, в парчовых, поверх рясы полотенцах, надетых по случаю траура и связанного с этим действа, привычно помахивая то ли курильней, то ли метлой, приступил к обряду. Слова, торопливые — продолжение гулких шагов, заметались над головами скорбящих и, не задерживаясь для осмысления — вера противоположна знанию, дружно, одно за другим растворились в пространстве полутемных сводов. Однако даже служба не остановила и не остудила богобоязненных, праведных от одной только этой мысли прозелитов — они все так же гремели емкостями для святой воды.
Нельзя сказать, что смерть Мичурина произвела на Примата особо угнетающее впечатление, вернее, ее момент на горной дороге. Более того, не соглашаясь с доводами разума, он все же почувствовал некую закономерность, почти оправдание. Бунтовал только разум, не душа. Но здесь, в церкви, его развезло. С удивлением, похожим на ужас, он вдруг заметил, что тонкая свеча дрожит в его руке, и он ничего не может поделать с этой дрожью. Его достало несоответствие торжественного акта смерти и беспрерывное шарканье за спиной, гремящие бутылками святоводоносы. Удивляясь дрожанию свечи, он предупреждающе вытянул навстречу вновь прибывших руку. Водоносы насупились, но решили не связываться. Однако поковырявшись в благочестивых мыслях, отправились гундеть в тот угол, что отведен для святой торговли — туда, где шуршат обертками крестиков и иконок благочестивые продавцы и внемлющие им смиренные покупатели. Праведно удивившись, из-за прилавка вылезла служка-торговка, отягощенной кормой и, демонстрируя особенности православной фигуры и решимость богоугодных мыслей, с парой бутылок наперевес двинулась к священной емкости. Водоносы рыпнулись за ней.
'Всякий тут будет!' — соотнеся себя, торговлю и бога, и уровняв эти понятия, буркнула она на ходу, еле-еле справляясь с кормой и чувствуя ее инерционную поддержку, а так же поддержку священных текстов и группы водоносов, жаждущих пристегивающей к вере жидкости. Зря она буркнула — она ведь не знала, что Примата развезло, и что в руке его дрожит свеча.
Показательно загремела бутылка, зажурчала вода, перекрывая позорным звуком голос читающего Тексты, а перед непонимающим собственных мыслей Приматом нарисовалась, выделенная полусогнутой фигурой, обширная корма. Он борец, не футболист, но…
!!!Баабааах!!!
Со всевозможной дури.
Говорят, обезьянну присуща логика, а обезьянне интуиция. С удивлением Примат увидел, а затем и почувствовал, что его неслабая нога не врезалась прямо в ненавистную задницу, а лишь скользнула по ней. Служка, третьим глазом, шестым чувством, но как-то догадалась о летящей к ее утяжеленному жиром организму опасности и, вероятно без участия мозга, но с возможным присутствием веры успела убрать свою неподъемную задницу с линии атаки.
!!!Бабах!!!
Это предназначенная для воды емкость, приняв на себя всю силу пинка, просвистела в гулком церковном пространстве и возмущенным болидом врезалась пустыми пластмассовыми внутренностями в заполненную иконами стену, к счастью не задев никого и ничего. Тут же чьи-то руки схватили и потащили Примата, а он не стал сопротивляться, хотя дрожания свечи хватило бы еще на сто пинков, и запихнули в толпу скорбящих, подальше от боевых действий. Ну а 'мисс корма', вякнув что-то нечленораздельное, но наверняка богоугодное, быстро ретировалась и растворилась в вмиг наступившей тишине. Больше никто не ходил и не булькал, однако свеча в руке так и не перестала колебаться.
После кремации, когда стихла Музыка Пути, и когда еще горячий пепел вынесли на речной берег — Место Траурного Старта, когда грохнули копченые выстрелы шести холостых зарядов, а музыканты запаковали в чехлы блеск местами мятых труб, когда на Старте остались только родители и боевой товарищ — Примат, в наступающих сумерках вышел Исполнитель Обряда, согласно правилам — мальчишка лет десяти. Так принято у русбандов, да и не только у них, приучать своих детенышей к знанию простых истин осознано и рано.
Мальчишка поднял над головою, а затем медленно опустил зажженный от огня кремации факел — и плотный выстрел разнесся над рекой и разбегающимся во все стороны городом. Пепел Мичурина угасающим светом улетел в темнеющее небо, едва различимый в быстрой траектории по искрам замедлителей, и дальше, там, высоко над рекой, взорвался красивым шаром пиротехнического взрыва, рассеиваясь в воздухе свободным и невидимым снизу облаком. Так принято у русбандов — развевать прах героев над водой. Ну а те, кто слышали выстрел и видели мерцающий в небе шар, поняли, по форме и цвету, что хоронили погибшего в дриле обезьянна. Потом родителям вручили гильзу, пахнущую выстрелом, с портретом Мичурина на ней и с короткой строчкой жизни в цифрах.
Примату пришлось остаться еще на некоторое время — его попросили быть на девятом дне, и он, конечно же, остался без долгих уговоров. Прекрасно понимая разницу между сочувствием и соболезнованием, он не сильно старался лезть родным Мичурина в душу. Он мог сочувствовать, а как выяснилось в церкви — даже сопереживать, но заболеть от того, что погиб Мичурин, Примат не мог. Он уехал на десятый день, поездом, не торопясь.
Не знаю, нужно ли тебе это знать, о, нудный читатель, но это нудный писатель был в той большой, серой церкви, что высится над мноолюдным и работящим, портовым городом, и это в его руке дрожала тонкая свеча, и это он, а не какой-то там Примат, не соглашаясь со смертью своего школьного друга, пинал ненавистную корму. Ну а взорвать и развеять в высоком небе прах — разве это не мечта? Стремясь в последний раз к молодым вечерним звездам? Разве это не достойнее сырой или мерзлой могилы? Гагарину, в этом смысле, повезло.
24. Пятнадцатый день на планете обезьянн.
— Здравствуй, Шимпанзун.
— Здравствуй, Примат. Я выхожу замуж.
25. Шестнадцатый день на планете обезьянн.
А однажды, сентябрьской, еще наполовину светлой ночью, в спящий мозг постучался ангел сновидений. Без спроса и особых церемоний пинком когтистой лапы распахнул входную дверь и влез лохматой копной белых перьев, соединяя частички дневных мыслей.
Ангел ли сновидений принес его сюда, и он упал тяжелым камнем, или виной всему осенний ветер, таскающий сухие листья? Кто знает, но он оказался здесь, над небольшим городом у северного моря, рядом с белой кирхой, возвышающейся над аккуратными домами и заключенными в высокие фьорды волнами.
А в кирхе венчание — его взгляд проникает сквозь стены. Невеста — Шимпанзун, жених — геврон по имени Мак, а перед ними импортный кюри, или тамошний падре, словом — святой отец. За ними друзья, родственники, родители, гевроны и русбанды.
Но вот обряд венчания завершен, все вышли, и облокотившийся на горизонт Олнцес освещает нарядных обезьянн. Невеста в белом платье, по нордически сдержанно радующийся жених. Позади — кирха, город и море, а впереди — лестница наверх, к нему, Примату. А он сам, там, вдали, наверху, и ему хорошо виден весь этот аккуратно-враждебный город, и море за ним, и дымка у горизота, но лицо невесты он видит четко.
И вновь — помог ли ему ангел или шуршащий листьями ветер, но он, чувствуя несвободный полет, спустился с наблюдательных высей и приблизился к ним, к ней, на расстояние трех ступеней или двух протянутых навстречу рук.
— Держись! — подал он ей руку.
— Держусь! — поймала она его ладонь.
