он у Мичурина.
— Здесь пингвины не водятся, — ответил ему видимо в школе читавший книжки мичуринец, осторожно ведя машину по неширокому для БэТээРа выезду на трассу.
— Почему?
— Они на южном полюсе живут, а здесь северный, — серьезно пояснил водитель, — не залетают сюда.
— И даже не подозревают, как им повезло.
— Осторожные, — согласился с природоохранным разговором Абызн, следя за дорогой. — В городе не лихач — не пингвин, так пионэр попадется, зверь еще тот. Отъедем, оттопыришься, кислотник.
— Ясно, изображаем катафалк.
— Правильно, у нас большое горе — ты за рулем.
Утро, солнечно, сереют уже умирающие пятна снега и нет такого морозца, как вчера. Весна, и осторожный на дороге БэТээР.
…звонок…
Изогнулся ветер — и большой, высохший, коричневый осенний лист рябины шевельнулся, крутанулся в весеннем ветре, на несвежем, все еще холодном снеге. Ветер и снег — знание, не чувство.
…ззввоонноокк…
Ветер распрямился, и осенний лист быстрее закрутился на пятне весеннего снега, подсказывая предположение прыжка и возможность полета.
…зззвввоооннноооккк…
Это звенит ветер. Порыв — и качнулись, не раскалываясь и не разбиваясь, вымытые весенние стекла, а сквозь них видно, как ветер-звонок потащил в себе, к себе и за собой осенние листья. Они из прошлого года — в них нет цвета, и это тоже знание.
Звонок!
Это звонят в дверь!
И с осознанием звонка исчезли скользящие вниз чистые стекла, а упавший ветер удрал — вместе с листьями и непониманием повторяющегося сна. Сколько же этих звонков — один или десять? Оставлено постельное тепло, а в коридоре непонимание движения. Но вот и дверь, а за ней — так кажется, прямо в холодном подъезде, на перекрестке лестниц столкнулись несколько скорых. Там красные кресты и синие мигалки, и бодрые санитары уже готовы выломать двери железными носилками, но щелкнула задвижка, и что странно, провернулась именно в ту, нужную сторону, непослушно открылась дверь… а за ней, к счастью, не оказалось суровых санитаров и заблудившихся на лестницах машин. Это пришла Безьянна, это хуже санитаров.
— Здравствуй! Ты еще спишь? Я тебя не разбудила?!
Безьянна слишком громко выкрикивает слова, и сколько же было звонков?
— Нет… все нормально… я не сплю… заходи.
— Хорошо, захожу, только ты глаза открой.
Безьянна вошла, сама закрыв за собою дверь, а Шимпанзун прислонилась к стене. Листья, ветер, мигающие неотложки, кочующие санитары — все провалилось в сонное оцепенение и забылось там, внутри. Осталась Безьянна и она сама, прислонютая к стене, и вялая, несогласная с потерей тепла постели мысль — что она точно должна знать, зачем пришла Безьянна, но вспомнить этого сейчас не может.
— Я уже полдня на ногах… честно… здравствуй.
— Здравствуй, здравствуй. Я так и подумала, ты не волнуйся. Шимпанзун, а ты знаешь, сколько время?
Время! Ну конечно же, время. Часы там, в комнате, у еще теплой постели.
— Сейчас посмотрю… ты проходи, раздевайся.
Качнулись стены и все еще не понимающий движений коридор, и она покатилась в комнату — ведь ей обязательно нужно увидеть время, а сделать это лучше всего из-под одеяла.
— Если ты переедешь какую-нибудь машинку, то выплатой пособия автомобилисту я не отделаюсь, понимаешь? Придется оплатить и твои похороны.
— Вы меня отвлекаете, товарищ капедрил. Пассажирам нельзя разговаривать с водителем во время движения.
— Помни о смерти, Мичурин, только и всего.
Они выехали на трассу, а по ней мелькают машины, и некоторые благоразумно притормаживают рядом с БэТээРом. До места испытания, дороги, зачем-то проложенной сквозь лес, просто кривой и неровной полосы без деревьев между сопок недалеко, но Абызн 'волнуется' — как бы не переехать частника, незаметного из брони и от этого особенно опасного. Цивилизованная асфальтовая трасса, а на ней все еще непривычно для себя осторожный БэТээР.
— Значит, на ногах целый день? — сев в кресло, спросила Безьянна.
— Половину, — ответила из-под одеяла Шимпанзун. Она так и не посмотрела на часы.
— А сейчас они отнялись, ненадолго?
— Да, отвалились, на чуть-чуть.
Безьянна немного помолчала, не соглашаясь с тишиной и не своим утренним сном, и пассивным удобством кресла.
— Проснись, Шимпанзун! Так не честно, у тебя гости.
— Так это гости так громко шумят? — все еще из-под одеяла, но уже более-менее четко проговорила Шимпанзун.
— Нет, это кто-то громко храпит!
— Кто?
— Ты.
— Сопит, — Шимпанзун высунулась на белый свет. — Кстати, обезьяннам это очень нравится, успокаивает их расшатанные нервы, убаюкивает.
— Я не обезьянн, тебе не повезло. А что, у тебя кто-то появился? Я не знаю ничего.
— Никого и ничего. Интересного.
— Что же ты валяешься в постели до обеда? Поднимайся!
— Какая же ты все-таки шумная, и вредная.
— А ты жестокая.
— Я?! Почему?
— Хочешь лишить меня главного обезьяннского счастья.
— Какого?
— Самого главного. Мы же с тобой в поход собрались, по магазинам, по спортивным. Забыла?
— Мамкинг! — со стоном вырвалось у Шимпанзун.
— Очнулась, наконец.
— Что же ты мне про счастье сразу не сказала? Подруга называется.
— А здесь снега больше, — озвучил увиденное Примат.
— В городе пукают чаще, а у нас по два с половиной колеса на брата, — ответил на его сомнение Абызн, на слове 'колеса' выразительно взглянув на Мичурина. — Или больше, кислота?
— Немного больше, — арифметично и одновременно тактично возразил механик-водитель, — но отъехать можно.
Двигатель заглушен, и тишина сопочных пространств давит на мозги, а рваный снежный ритм на глаза. Они проехали около километра по лесной дороге, больше похожей на выпукло-вогнутое дно недавно обмелевшей речки, и остановились над 'полигоном' — пустой ухабистой поляной, и теперь решают, катнуть им, или все-таки нет — даже здесь грязноватый снег и набухшие влагой склоны чреваты осложнениями. А за осложнения в ответе Абызн.
— Боишься завязнуть?
