— Это я и заметил в тебе.
— Чтобы эффективно работать против монахов, надо знать их. Как и вообще любого серьезного противника. Но если мы, мирские, сами по себе во многом схожи, то отшельники зачастую применяют незнакомые ходы. Это заводят нас часто в непредсказуемый тупик. Требуются иные подходы.
— С каких это пор мы должны думать о подходах?
— Мы не последняя инстанция, и поэтому от нас требуются не только репрессивные меры. Мы правильно сделали, что не возмущали и не раздражали их губительными действиями. Эго было бы чревато большими потерями с обеих сторон. Монахи всегда целят в голову.
— Стращать ты можешь, козья твоя голова.
— Как это ни иронично, но шутками истины не прикроешь.
— Ух, куда ты меня завел. Мне и это кресло не кажется теперь надежным. Верток шельмец. За что и люб мне. Говори по делу. Попробую внимательно тебя выслушать.
Но Чан не торопился. Он понял: генерал внял его суждениям. Осталось только не допускать самому оплошностей. Для вида перебрал бумаги, взял фотографию «Сигма эс 1809».
— Неудобно, сложно иметь дело с субъектом, жизненные навыки которого не превышают возраст пятнадцатилетнего. Но который имеет способности большой уничтожающей силы для страхования собственной жизни. Да и не только.
— Что вы сейчас имели в виду?
— Стрельбу в Лючжоу.
— Значит, все же он. А в докладах — сведение счетов старых банд.
— Из южных районов трудно получить точную дословную весть. Все фразируется так, что можно понимать как угодно.
Чан все же закурил: впервые за последние четыре года. Генерал с некоторым удивлением наблюдал, как подчиненный неловко пользовался спичками со стола и также неумело, забыто затягивался.
— Неужели и вправду так тяжело, что легче закурить?
— В голове такой разброс, что требуется эфемерное занятие, чтобы как-то сосредоточиться.
— Могу понять, если толково объясните. Полковник кивнул.
— Сам агент, конечно, не сверх что-то, но уровень его интеллектуального развития не стыкуется с нашими профессиональными действиями. Случай непривычный. Возраст, образование, психология и, главное, воспитание его, как монаха, с целями, определяемыми только его наставниками. Это все не дало нам заметных выгод в действиях против него. В данном случае и монахи сами очень озлобленно выступили. Центральный курс властей не имеет поддержки в народе, не пользуется популярностью. Монахи живут сами по себе. Они покорно перенесли шестьдесят шестой год. Но обстановка меняется. Во всем чувствуется оппозиция. Вот и они действенно, смело выступили против нас. Кто указал агенту путь следования по воде вдоль материка? Сопоставляя все имеющиеся факты, напрашивается мысль, что они твердо предвидели подобный оборот событий. А теперь, если иметь в виду, что перед нами не просто схимники, а один из кланов тайных обществ, то неудивительно, что мы не с теми картами пошли против них. Мы исходили из самых простых побуждении воспитанника, он же со своими опекунами — из самых опасных.
Еще тогда, четыре года назад, в спешке, в предвкушении удобного кусочка и выгоды запланированного, мы не отнеслись со всей серьезностью и понятием к юноше-монаху. Само собой разумелось, что молодой просто обязан выполнять все пункты инструкций без колебаний. Но то, что над ним в высшей степени довлеет авторитет старейший, то, что он далек от полного повиновения, то, что это вольный разум со своими понятиями и идеалами, — это мы всерьез никак не приняли. Оное оказалось решающим в борьбе за воспитанника. За прошедшие годы его интеллект поднялся выше наших суждений о нем. Считали, что за стенами монастыря он стушуется, повернется к нам, но этого не произошло. Более того, он стал независим вообще. В Южной Корее отучили его выглядеть полным профаном, но дальше этого дело не пошло. Плодами вот этой нашей ограниченности, в известных рамках, мы довольствуемся в настоявшее время.
Чан встал, прошел по кабинету. Сейчас ои более походил на нерешительного репортера.
Но генерал не дал ему продолжить.
— А я вот почему-то далек от вашего мнения, что агент ограничен и не способен на самостоятельные шаги. Все ваши рассуждения не стыкуются с последними событиями. На какой путь вы меня направляете? Еще я заметил, что вы, каждый раз начиная рассуждать о нем, стремитесь лишний раз подчеркнуть его возрастную недоразвитость, его обособленность от тех дел, в которых он, волею обстоятельств, участвует. Что бы это значило?
Чан затих. В чем-то переборщил. К какой стороне разговора теперь склоняться? Будет ли генерал иначе подходить к его словам, чем до данного откровения?
Поморщился, но не счел нужным прерывать свою нить рассуждений.
— По донесениям, которые мы получали из Кореи, явно просачивался детский слог, наивная непосредственность виденного.
— Но это не означает, что человек должен оставаться таким всегда. Там ведь он уже не школьными шагами развивался. Гораздо быстрее, уплотненными темпами. Я подозреваю внушительную долю ограниченности в ваших рассуждениях, дорогой коллега, — откровенно гнул свое генерал.
Но Чана даже устраивала грустная ирония шефа.
— Когда его обнаружили в России, мы решили внимательней к нему присмотреться. Усилили страховку нашими людьми. Но время так неестественно, бесшабашно завертелось вокруг него, — полковник остановился, долго смотрел в окно. — Сейчас, по прошествии времени, агент — серьезная личность, с неопределенно весомыми потенциальными возможностями,
— Наконец вы удовлетворили меня, — довольно пробурчал шеф.
— Да, но то, что он не может предугадать дня завтрашнего, последующего шага, почему-то никто не желает признавать. В этом все переборы, в которых каждый стремится обвинить его: кто фактами, кто обложно. Это основа, на которой мы застряли. Человек, который бы предвидел меру наказания, никогда бы не предпринимал столь отчаянные поступки. Агенту невдомек, что из-за его сопротивления могут полететь головы его уважаемых опекунов. Мы имеем перед собой факт. Но, опять же, этот факт более, чем защитой своего «я», ничем не объяснить. Со стороны агента, с юридической стороны, никаких враждебных действий против страны и ее подданных не имелось…
— Ах вот к чему ты клонишь, безрассудный, — генерал понимающе закивал головой. — А я-то думаю, что ты плетешь мне то, от чего у меня давно зубы пожелтели.
Полковник сел. Начальник стал сам просматривать дело агента.
— Мне почему-то больше думается, что вся непредвиденная жестокость агента не столько в его ограниченности, сколько именно в безбоязненности, безнаказанности. Он более нашего мнит о могуществе своих отцов. И здесь он откровенен. Заметили? Смел. Упорен. Настойчив. Вот в том, что Шао довольно подозрительный и опасный монастырь, я теперь полностью согласен с вами. И на это вы навели меня именно через агента, через его подкупающую бесшабашность. Только ощущение за спиной такой мощной стены, какой, видимо, являются служители культа, позволило ему выйти невредимым из всей нашей затеи. Только.
— Нет. Не для его понимания жестокость, — позволил не согласиться с шефом Чан. — Можно привести множество фактов, где он не использовал свою силу и умение стрелять для скрытности, для быстрейшего передвижения.
— Какие же? — недовольно проворчал генерал.
— Хотя бы те, что ни одного лодочника он не убил. В море для него это не составляло риска. Он им платил. Платил хорошо.
— Хм-м, — пробовал урезонить начальник, — Вы скорее похожи на адвоката, чем на следователя. Дался вам этот агент.
— Знаете, — неожиданно вспылил Чан, — он наш, китаец. И мне лучше иметь дело с сотней таких, как он, чем со спесивыми янками.
— Это только чувства. Но мне подавай само дело, — успокоил жестом подчиненного шеф.
— Это одна сторона, к которой вы не желаете отнестись с полной ответстветюстью, — начальник отмахнулся. — Вторая, не менее существенная, — то, что он, как и все малолетки, представляет собой еще
