равно сопутствующее его жизни, как и прочие условности бытия. Казалось, мысли его не касались самих событий момента, будто это все было предрешенной предтечей его чего-то внутреннего, личностного, которое нигде, кроме самого поединка, не могло более возвысить его и утвердить. Потрясающе, когда моменты, связанные с выживанием, стоят на философском уровне осмысливания и не влияют своей устрашающей опасностью на ход всего процесса мышления. Это мастер. Состоявшийся. Редкий человек. Видеть это, сознавать, значит тоже проникнуться, пусть некоторой, но той долей древнего мастерства, истоки и следы которого сохраняются в некоторых наших монастырях. Это наша национальная гордость. То наше, чем мы так гордимся, чем спекулируем в дебатах с прочими любителями. Он опережал наших бойцов на момент последнего риска, на начальную тень грани между прошлым и будущим. Ни одного лишнего движения, ни одного боязливого дергания. Всплески быстроты и силы только при соприкосновении с противником, и поражал уже наверняка. Охватывал своим чутьем всех сразу, кто так или иначе мог угрожать ему. Действия точно нацелены на ближайшую опасность. Как он видел всех, как оценивал ситуацию, как рассчитывал свои возможности?
Кин остановился. Никому ранее не приходилось видеть его столь воодушевленным.
— Меня считают сильнейшим бойцом Шанхая. Скажу по справедливости: мы превозносили свои возможности. Преувеличивали и тогда, когда считали себя одной из сильнейших школ метрополии. Когда мы в последний раз выступали на соревнованиях? — впервые Кин в упор посмотрел на Сана. — Мне, одному из руководителей школ, трудно вспомнить это время. Слишком плотно закрыто оно завесой увещеваний, тайны и прочей безрассудной шелухи. Не ты ли, Сан, убедительно заверял нас, а главное У Чиня, что мы становимся сильнейшей организацией, и что нам следует отойти от турниров, дабы не разглашать и не показывать миру своих секретов? Не ты ли увещевал, что наши школы столь многочисленны и сильны, что на своих внутренних смотринах мы выставляем больше спортсменов, чем на региональных и зональных соревнованиях выставляет страна? Тогда ты много говорил, много доказывал. Мы верили. Почтенный У Чинь слушал тебя и внимал твоим советам.
Сан пригнулся. Неужели Кин нащупал его звено, по которому он, Сан, сбил организацию вместе с У Чинем? Неужели он?.. Сан покраснел. Лицо пошло бурыми пятнами. Он взял платок, стал усиленно вытирать пот.
— И вот теперь, — громовой голос давил Сана ниже, — все искусные маневры нашей подготовки налицо. Кроме как уличными громилами мы быть не можем. А когда-то нас уважали в спортивных кругах. Что же теперь? От рук защищавшегося погибло пятеро и позже от увечий — еще двое. И это сделал один человек, который не нападал — защищался. Вот цена нашего самомнения, чванливости. То непредвиденное, когда ответственные лица не утруждают себя смотреть дальше двери, за которой находишься. Мы, находящиеся здесь, в этом судном зале, должны доподлинно понять, что же произошло там, в доках. Потому что то, что произошло далее, никак не укладывается в нашем сознании. Мы не могли не догадываться, что монастырь, откуда родом агент, будет доступными силами помогать своему питомцу. Что в связи с этим предприняли? Ничего. Думалось, что монахам не до нас. Да и смогут ли они справиться с нами. Вот и вышло: внезапная, своевременная помощь монахов мгновенно расстроила всю нашу многочисленную ораву, не дав ей ни собраться, ни одуматься. А ведь в завершающей стадии вступили наши сильнейшие и опытнейшие кадры. Прошло не более минуты: боеспособная группа стала искать места бегства по крышам cтроений. Как свора дворняжек, злобно оскалившихся, но не осмелившихся на большее, как только поняли, что перед ними строгий дворник, не обращающий внимания на пустой лай шумной стаи. Агент исчез. Исчезли неизвестные. На земле порта осталось лежать еще одиннадцать агонизирующих тел. Большое количество охающих, ахающих и проклинающих. Вдумайтесь.
Люди в черном были настоящие мастера. Безупречные, как искусство. Великие творцы своего ремесла. Авторитетные кулаки. Не боящиеся нестоящего, не гнетущиеся сомнениями будущего. Их действия были наполнены такой уверенностью и полным сознанием того, что они делают, что думалось мне: нет и не будет у них когда-либо по-настоящему опасных врагов, могущих с ними соперничать на ровных. Такова их сила. Таково их мастерство. Полное сознание того, что они знают, чем владеют, на что способны. Потому воля их, состояние духа намного выше, чем у любого в грош живущего.
Они не преследовали, не добивали. Удостоверившись, что агент исчез, также незамедлительно сошли со сцены. Ни слуху, ни духу. Да и кому было присматриваться к ним, если одна мысль владела хвалеными потрясателями. Мы вернулись за своими товарищами. Впечатление — будто кратковременный смерч прошелся по докам, и мы пострадали от злого духа природы.
Вот все, что я хотел рассказать. Не думаю, что на этом закончились наши встречи с монастырем. Они показали нам высшую организацию, серьезность своих намерений. Недальновидно мы поступили, выступив против Шао. Пусть дальше говорят следующие. Я все сказал. Больше, чем сделано, мы не смогли бы сделать. И я не вижу, кто бы смог сделать больше.
Кин осмотрел зал, ожидая выкриков. Но зал молчал под впечатлением слышанного.
Боязливая тишина застряла в воздухе. Кто-то встряхивался, скидывая оцепенение, кто чесал голову в надежде расслабиться. Трудно было предположить, что так все получится, что наступившее будет таким неопределеным, гнетущим.
Сан Настойчивый сидел, не поднимая головы. Он был придавлен. Не знал, что думать. В словах Кина было столько указующего на него, что вступать снова в перепалку было опрометчиво. Но гнев поднял его. Сидеть, значит признать все, что говорят противники. Могут оставить за бортом событий. Людская память — секундная вещь. Минута — острота размыта. Минута — и только некоторый сгусток времени еще как-то напоминает о былом, а в некоторых умах даже и этого не остается. Симпатии и того короче. Нужно слово. Слово размывающее.
— Меня печалит то, с каким жаром неудачу первой операции взваливают на мои, согбенные нелегкими думами о вас, плечи. Я, червь земной, пытающийся на поверхности жизни найти ростки довольства и удачи для нас всех, оказался придавленным чьей-то ногой. Теперь что? Уползать снова в землю, когда мы уже знаем, что и как делать. Когда есть контакт с властями?
Когда и где не было потерь? — повысил голос. — За девкой бегаешь и то теряешь. А здесь, когда на карту каждый раз ставятся ставки, превышающие наше представимое, всегда есть потери. Опускаться до шумного базара бабьей склоки не дело бойцов, чья жизнь соткана из каждодневных опасных ситуаций.
Я тоже был свидетелем и участником немалого числа побоищ. Видел расколотые черепа, кривящиеся в предсмертной агонии рты. Ну и что? Это не война, где насильно гонят под пулеметы. Здесь дело сугубо добровольное. Каждый знает, на что идет, и каждый знает, что получит. А не он, так его родственники. Кто ступил на опасную стезю, не должен проклинать удушающий момент. Должен быть осмотрительнее, жестче, резче. Всегда к потерям относились с той долей понятия, какой они заслуживают. А когда слышишь жалобы, видится, что народ мельчает, хиреет. Не для него становятся те подвиги, о которых нам рассказывают легенды. Поднялся Лао:
— Не стоит длинных слов то, что всем давно ясно и понятно. Я тоже был участником многих кровавых драк. Но никогда в такое короткое время не бывало такого внушительного числа жертв. Все имеет свою цену, тем более, когда на весах жизни живых людей.
Сан вскипел. Резкие жесты начали помогать его отрывистой речи.
— Не надо перебивать старших, Хитрый Лао. Я больше тебя пожил. Потери в групповых побоищах с обеих сторон исчислялись зачастую сотнями и тысячами. Никто не роптал. Никто не сокрушался. Это Китай. Это Срединная. Не ей печалиться, как прочим маломощным народишкам. Только месть большая разгоралась в сердцах сильных духом потомков ханьской империи. Кровь великих предков вновь взывает к подвигам и достойным деяниям. Никто но предается горести, потому что это погребальное место мог занять каждый. Но воля Рока расставила судьбы. И не стоит сожалеть после содеянного. Кин верно заметил: если бы цель была достигнута, то самое большее, что мы сделали бы, так это устроили поминки. Но живущим — жить. И им не избегнуть того, что получают раннеуходящие. Может быть, даже их судьба краше нашей. Во все века и у каждого народа высокой честью было почить в смертном бою. Тем более старику с молодыми. Не это ли честь, достойная каждого из нас. Не жить мыслями о бренности тщедушного тельца, о котором так неприятно заговорили здесь, а выше поднимать дух нашего общества, как единственно сильнейшего в Великом городе. Не мельчать в бытии. Великоханьскнй народ и мелкота живущих неприемлемы для Великого Китая.
Далее тон Сана перешел на ехидный. Он приводил примеры из долгой истории страны. Но только
